Проводник электричества - Сергей Самсонов

12

Проход за сценой был забит мужским и женским мясом — накрашенные суриком и бронзовой краской лодыжки, ягодицы, торсы; курчавые по-негритянски, мускулистые гимнастки, как будто только-только искупавшиеся в нефти, прогибались в спине и вставали на тонкие сильные руки; оркестранты расхватывали барабаны и трубы, как солдаты оружие при учебной тревоге.

Зал был забит народом, как бочка килькой пряного посола, и воздух гудел и дрожал, сотрясаемый кашлем, смешками, как отдаленными раскатами вертевшегося с бока на бок грома.

В густой, тугой настолько, что можно резать на куски, сверхпроводимой тишине упала и звякнула первая капля; вода — неукротимое и пребывающее в вечном изменении вещество первоистока — забила, застучала монотонно, точа, буравя по микрону мертвую породу, монолит нежилой, бездыханной, бесчувственной тверди; шум нарастал размеренной пульсацией, пока не превратился в навязчивое бульканье, буравящей струей, отвесом спущенное в темя; слоистый, складчатый, с фактурой сланца, занавес не вверх пошел — ополз со скрежетом и скрипом будто под собственной тяжестью — открыл песчаное, песочное пространство сцены, заставленное мощными, чудовищных размеров, клетками, что были сварены из арматурных прутьев и обрезков труб как будто сообразно представлениям дебила о строгости и чистоте структуры — не умел творить формы, но сваривал, гнул, завязывал в узлы упрямое железо.

Прожектора лупили в зеркала, и сцена то тонула в белой слепоте, то раздвигалась в бесконечность решетчатой перспективы. Клубком, упорным сгустком животного тепла свернулось в каждой клетке по женскому нагому телу. На невысоком мощном, сколоченном из досок возвышении в глубине были расставлены в пугающем количестве приспособления будто бы для пыток: жаровни ксилофонов, гильотины гонгов, круглящиеся плахи барабанов — венчала эту допотопную, доинквизиторскую дикость высотная конструкция, похожая на виселицу, с подвешенными к перекладине железными листами-парусами.

Капель звенела, щекоча, буравя твердь и темя, тревожа, возмущая мантию, подкорку; сгибаясь в три погибели, четверка полунеизвестно каких существ, обмотанных землисто-бурыми бинтами, насилу выперла на сцену тяжкий гроб; на возвышении вырос болотным чертенякой взъерошенный, лохматый остроносый Листимлянский, воздел сухие сильно-жилистые руки, взял молоток и грянул в чугунную болванку, пошел лупить с нечеловеческой мерностью, нещадно задавая изначальный ритм, в ритме толчков соития вбиваясь в мерзлоту. Ничто не отвечало этой обезьяне — звук, гулкий, как при забивании свай, растрачивался скучно, однообразно и бесследно, слышна была одна пустая инерция отката, и можно было так трезвонить до потери сил.

Лишь будто запустив — и дальше он сам продолжал — вот этот безнадежно-гулкий механизм, шаман отбросил молоток и заиграл на всех тамтамах сразу, какие только мог длиннющими руками охватить, — мечась вдоль линии ударных, как тощий волк в вольере, и на миллион мгновенных лет из мира исчезло все, помимо пары неистовых ладоней, которые творили звонкую, сухую, мучительно-упрямо-неотступную, прожорливую, жгучую пульсацию: у Марка, как у Шивы, отрастали, вымахивали новые и новые все пары рук, которые бросали, перекидывали с изнанки на лицо шкворчащий звук, как блин на сковородке. И разорвалось, раскололось — капельно-звончато забила освобожденная вода, неутомимо, бешено, восторженно забила не по глухому камню — чуткому железу, которое вибрировало радостно в ответ.

Семь как бы совершенно голых, покрытых бронзовой краской оркестрантов с тромбонами, трубой, валторной на плечах почетным караулом вышли к гробу, семь красных дребездофонистов встали за ксилофонами и гонгами и заметались, заскакали, забились мускулистым пламенем, преображая экстатично-конвульсивную пульсацию тамтамов в высокие навзрыдные разряды металлических кластеров, переводя в свободно-воспаряюще-полетные удары колокольчиков и наконец — в тягуче-гулкий вибрафонный отзвук, который, нарастая, проходил над залом мгновенным плугом самолетного крыла, и так — без конца, вращательным дервишским танцем, не уставая разгонять масштаб и скорость круговерти. А Марик бормотал, хрипел и завывал все жутче, все усильнее, и в нем такое вольное уже кипело торжество, такая прочная ярилась, истовая вера — в творящую мощь звука, который нужно только разбудить, а дальше он сам завладеет всей высью.

Семерка бронзовых приникла губами к мундштукам, и кто-то заревел истошно, будто слон, — задрав трубу, выстреливая в конце протяжной фразы вибрирующим тоном, — а кто-то засипел придушенно, бритвенно-остро выдыхая низкие восьмушки, и с этим ревом, визгом, хрипом, плачем как будто каждый выгрызал себе пространство для сытной жизни, размножения и роста: жизнь множилась безостановочно образованием новых видов, и было этих гадов, птиц, зверей, ядущих и ядомых, так много, что не поместить, и мочи не было, начала, вышней воли, чтоб привести весь этот бешено-неуправляемый зверинец, весь этот тембровый, высотный и ритмический раздрай к синхронности, к слиянию в консонансе, хотя бы к логике определенной перехода от жестких и давящих звукоплотностей к почти невесомым разреженностям. Так это было с непривычки страшно — фронт звуковой волны, напор маниакально-яростной и конвульсивно-истеричной лавы, составленной из тьмы отдельных воль, инстинктов задушить и вырваться, напиться теплой крови и остаться неразорванным, — что человек дрожал, кончался перед этой выпершей, попершей на него природной мощью.

Все было так, как будто никакого царя еще и не было, привыкшего к господству над усмиренной природой, и жуткой, нестерпимой стала потребность в истинном хозяине, который должен привести к порядку этот мир, чтоб все не задохнулись во вселенской давке.

Не то пораженный афазией, не то, напротив, откровением обретший божественную речь, Марк все молил о снисхождении, о даровании спасительного света, кусая судорожно воздух, воздевая заломленные руки… и наконец, отозвалось: кто-то ударил крепко в крышку гроба изнутри, еще раз и еще что было силы, пока та не подвинулась, не поднялась, не отвалилась. Из гроба показалась забинтованная голова, и, слепо шаря в пустоте, нащупав и цепляясь за борта, поднялся в рост безликий похороненный. Стал отдирать бинты, освобождая рот, глаза, и обернулся полуголым, в одних подштанниках больничных, Эдисоном.

Освободившись совершенно от обмоток, новорожденный выпрыгнул из гроба и припустил к роялю; усевшись, воцарившись, вскинул руки вот этим ритуально-пародийным, заученным движением виртуоза и, растопырив пальцы, уронил купаться в клавишах — се человек! Вместо аккордовых колонн, вместо высотных гармонических колодцев, которые должны были надежно заключить в себе неуправляемую магму, поплыл сквозь рев, навязчивое бульканье и звоны гармошечный стылый надорванный стон — нытьем слепца, терзавшего баян в мясном ряду базара, проклятием попрошайки-инвалида, бесстыдно-еосознанным глумлением над органным строем.

С усердием дебила, гордого оказанным доверием, Камлаев то дубасил палкой высохшее дерево, то низвергал с каких-то верхних этажей хохочущее мерзлое стекло — напыщенно и экстатично, опять же с пародийным мимическим усилием, с закатыванием глаз, тщась привести к порядку звукошумовую массу, которая вела себя как циклопических размеров рой, то разбухая, то сжимаясь… весь зал уже, пять сотен человек, единым существом, всем общим телом содрогался, резонировал, раскачивался, выл, и вроде бы кому-то даже стало плохо — а как же вы хотели? А кто сказал, что можно родиться в этот мир без муки?

Волна пульсаций, звонов, рокота и визга, заполнив весь объем, став воздухом, разламывала череп и раскачивала стены, но чем-то вдруг повеяло неуловимым: будто и сам того не осознав, он, Эдисон, пробил дыру нечаянно для действия надмирового железного закона, и все сошлось, согласовалось будто без всякого участия оркестрантов, не перестало быть взрывным и первобытно-жадным, не потеряло своего весеннего размаха, силы половодья — нет, ни один из видов не был сожран, навечно вытеснен в молчание, — но так естественно, так вольно перетекать друг в друга стали взрывообразно-звонкая капель, протяжный трубный гул и деревянная сухая барабанная пульсация. Будто одно на всех и бесконечно-выносливое сердце погнало вдруг по разноцветным жилам кровь, которая гудела, кипела, клокотала, пела, журчала, колебалась в каждом из органов по-своему.

Гимнастки в клетках ожили, упруго распрямились и, выгибаясь дико, ноги раскладывая циркулем, крутились на носках, юлами ввинчивались в пол… все становились вдруг как вынутое бьющееся сердце, и оставалось лишь погаснуть отголоскам большого барабана и тишине ворваться в уши музыкой после музыки… Но тут загрохали двустворчатые двери — как будто в самом деле не хватало простора в перенаселенном замкнутом пространстве и нужно было развернуться, разнестись и вширь, и в высоту… но нет, все было тут с обратными границами: это сюда, в кишащий звуковыми тварями, битком набитый зал, ломилась новая орда; над головами паствы вполнакала зажегся верхний свет; в себя вернувшись, Эдисон увидел сотни лиц, одновременно страстных и покорных, будто поющих что-то дикими глазами; никто не то чтоб ничего не понимал, но вообще забыл о «внешнем мире» в то время как вот этот самый «внешний мир» (машина наказания и контроля) вломился, вбился в зал — по двум проходам к сцене насупленно рванули плечисто-коренастые ребята со злобно-испуганными деревенскими лицами.