Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

А Румыния, хотя и граничила с СССР, но от проливов и Эгейского моря находилась далеко.

Следовательно, пришло время прикрикнуть. Прикрикнули. 1 января 1941-го Богдан Филов выехал в Вену объясняться. «С их точки зрения, мы должны войти как можно быстрее, но с нашей — следует дождаться удобного для нас момента», — записал премьер царские инструкции, однако теперь позиция германских партнеров была куда более жесткой, нежели раньше.

«Пока у русских остается надежда получить что-то в Болгарии, они не оставят болгар в покое, — инструктировал фюрер Риббентропа, — поэтому их следует поставить перед фактом. [...] Им следует это понять. Если Болгария вступит в Тройственный пакт, Россия автоматически уберет свои руки, если же будет и дальше увиливать, у нас не останется оснований видеть в ней надежного друга. Так и скажите».

Так 4 января, встретив гостя на вокзале в Зальцбурге, Риббентроп и сказал, после чего фюрер дал болгарскому премьеру аудиенцию, «полностью, — как пишет Густав Шик, — очаровав и подчинив профессора своей воле». Так это или не так, сказать сложно: о том, что именно после этой встречи «здравая "германофилия" Филова сменилась яростным пронацистским фанатизмом», пишут многие, но и сама по себе аргументация Гитлера звучала вполне убедительно.

В отличие от Риббентропа, заверявшего, что опасаться вообще нечего, фюрер признал, что всё понимает и согласен: со стороны СССР в самом деле можно ожидать всякого. Но тут же и обстоятельно разложил, почему опасаться не следует: «После Финляндии у Сталина поубавилось спеси, и ему вовсе не нужно, чтобы конфликт расширился на всю протяженность германо-русской границы. Наши связи с Румынией его тоже не обрадовали, но мы сделали то, что сделали, и он отступил. Поверьте, какую-то опасность представляет сейчас только подстрекательская работа русских внутри вашей страны. Однако чем быстрее вы бросите жребий, тем меньше русские смогут прибегать к подобным методам». И сразу вслед за тем, предугадывая возможные возражения, дополнил: да, безусловно, ежели что, Болгария получит (но только если попросит) любую военную помощь. И да, безусловно, ни о каком участии Болгарии в военных действиях речи нет, вермахту нужен только коридор, чтобы «покончить с этим позором — греками». И да, можете даже не спрашивать, г-н Филов: несправедливо отнятый у вашей страны участок побережья будет вам возвращен. Вероятно, с компенсацией. Это даже не обсуждается. Что же до Македонии, так тут вопросы есть. Подумать можно, но всё зависит от Белграда, и вообще, сперва нужно победить, и «тогда многие вопросы будут урегулированы».

Но тут, согласно записям Риббентропа, «голос его из дружеского сделался звенящим и даже надтреснутым», и он повелел передать царю прямо и дословно: «Независимо от желания или нежелания Болгарии, фюрер не повторит ошибки кайзера и не позволит англичанам открыть фронт на Балканах». И гвоздь в крышку: «Германия не позволит себя дурачить». Это уже было прямее некуда: или масса пряников, или палкой по лбу. Об этом Филов, вернувшись, и уведомил царя, подчеркнув, что «воля фюрера и уверенность его в своих силах поразительны».

Согласно записям в дневнике премьера, Борис нервничал, сомневался, заявил даже, что «предпочтет отказаться от престола или броситься в объятия России, пусть это и означает большевизацию Болгарии». Но в итоге признал: вариантов не осталось, «большевизация» не поможет хотя бы потому, что Москва далеко и не готова, а немцы уже в Румынии, отречение же «будет поступком труса, желающего спасти одного себя».

На том и сошлись. Премьер получил задание готовить заседание кабинета, однако, уже прощаясь, царь попросил «найти все-таки возможность потянуть хотя бы месяц, хотя бы несколько недель», дав разрешение, «если иного выхода совершенно не осталось, использовать известный вопрос. Учитывая особенности наших германских партнеров, это может их отвлечь».

ТЕРПЕНИЕ И ТРУД

Действительно, если что-то еще и могло отвлечь Берлин от «давай-давай, быстрей-быстрей», так это «особый вопрос» — в списке возможных шагов он стоял на первом месте. «Расовая проблема» для Гитлера была принципиальна, и толстые намеки на желательность «приведения болгарского законодательства в соответствие с германским» поступали регулярно. Есть ли в стране предпосылки, никого не интересовало, — а предпосылок не было.

В отличие от соседей, Румынии и Греции, в Болгарии эта тема мало кого волновала, примерно как у сербов или турок. Так уж вышло, что евреи там не занимали сколько-то завидных социальных ниш, в политику, как правило, не лезли, а если лезли, то исключительно лояльно, в журналистике были консервативнее некуда, арендаторством вообще не пахло, Церковь относилась спокойно, так что почвы для юдофобии не находилось.

Пропаганда групп, сидящих на грантах ведомства Гиммлера, в этом плане плодов не давала даже в крайне ориентированных на Рейх секторах элиты. «Черный профессор», например, при всем почтении к фюреру считал юдофобов «больными людьми», генерал Дуков, националист и «германофил» запредельный, на вопросы по поводу отвечал в том духе, что «ну да, ужасно, ужасно... но вот, помню, был у меня в роте сержант Рабинович, так он под Кюстендилом...» и т.д.

Разделяли взгляды берлинских идеологов в «верхах» считаные единицы типа Петра Габровского, главы МВД и лидера «ратников». Он, кстати, был сыном одного из основателей болгарской социал-демократии, так что вырос идейным в этом смысле до уровня фанатизма, — как и его верный Личарда Александр Белев, потомок гарибальдийца (что интересно, живи он сейчас, по маме имел бы полное право на репатриацию в Израиль). Ну и пять-шесть сотен расово озабоченных рангом пониже на всю страну.

Зато против даже шуток на эту тему, стоило им только зазвучать, вставала на дыбы масса влиятельного люда. Синод, например, еще осенью, после первого вброса, в полном составе подписал декларацию протеста, к духовенству присоединились Союз врачей, Союз юристов, профсоюзы, «красные», все оттенки «оранжевых» и все сорта демократов, а виднейшие мастера культуры и вовсе разродились открытым письмом, гласившим, что «такой закон неприемлем» и что «не должно быть закона, порабощающего хотя бы часть болгарских подданных, в противном случае в историю Отечества будет вписана черная страница».

Собственно, и сам царь такой подход разделял. Правда, как всегда, молчал, отслеживая ситуацию, зато царица Йоанна прилюдно называла юдофобские веяния «позором», и царские сестры, Евдокия и Надежда, ее поддерживали. Так что долгое время тема висела в воздухе. А вот теперь, когда пришло время, г-н Габровский получил наконец возможность внести в Народное собрание соответствующий законопроект, после чего начались громкие дебаты, и в самом деле обратившие на себя внимание Берлина.

Лучшее, на мой взгляд, пояснение ситуации дано Димитром Пешевым, близким другом царя и вице-спикером, поставившим вопрос