Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина

и всаживаю ему в бочину нож.

На этот раз лезвие застряло по-настоящему, а рана противника только подстёгивает, несмотря на то, что нанесена серебром: жрец высвобождается мгновенно и атакует в ответ. Теперь драка превращается во что-то вроде беготни волка за Красной Шапочкой по домику бабушки. Только я при этом не зову на помощь. Правда, шума в силу ограниченности пространства мы и без того производим предостаточно, роняя и отшвыривая мебель, прыгая (я всегда полагала, что тут мне нет равных, но не учла, каким подспорьем являются длинные ноги — а мертвец выше меня значительно) и врезаясь в стены. Мне удаётся метнуть кофейник почти точно в глаз жрецу, но это его не сильно отвлекает.

В какой-то момент меня ударяет и отшвыривает на пол распахнувшейся дверью. Прежде, чем я успеваю сообразить, есть ли у меня ещё хоть толика шанса, по комнате, сверкая саблей, проносится кто-то худой и в чёрном. Марчин! — чуть не вскрикиваю я, но это точно не может быть последний из Твардовских-Бялылясов.

— Ты в порядке? — спрашивает Кристо, стоя над поверженным жрецом. С сабли капает кровь, и между мертвецом и его головой тоже — кровь, только лужа не растекается, как будто кровь уже в теле принялась сворачиваться.

— Ты умеешь фехтовать?!

— Умею.

— А там внизу ещё эти… четверо, кажется.

— Нет, уже нет.

Кристо подходит и приседает рядом на корточки:

— Где-то болит?

— Нигде не болит. Вообще нигде, — искренне говорю я, и он улыбается, широко, белозубо:

— А что ты тогда плачешь?

— Я? Плачу?

— Ага, ревёшь.

У меня не дрожит голос, не перехватывает горло, не закладывает нос, губы не кривятся — как же я могу плакать? Но по моему лицу действительно бегут слёзы, просто потоки слёз, две безудержных реки, словно глаза решили поплакать отдельно от меня.

Глава XI. Снова открытия и откровения

Как писали в чувствительных романах начала двадцатого века, вскоре дождь превратился в грозу — то есть ничуть не портящие меня светлые слёзы вдруг продолжились бурной истерикой со шмыганием носом, издаванием странных звуков, похожих на песнь банши и смех гиены разом, горящим лицом и вспухшими, как у жертвы нападения ос, веками. Кристо и портье — которого, кстати, звали господин Вайткус-младший — бегали вокруг меня со стаканами воды, влажными полотенцами для компресса на лоб, ароматическим флакончиком кухарки и носовыми платками, но рыдания длились и длились, пока, наверное, не обезводили организм — тогда слёзы закончились вдруг, и я поняла, что спать хочу уже нестерпимо. Я даже успела объявить об этом, прежде, чем хлопнуться в обморок.

Во сне я танцую. Одна, в густой черноте, больно наступая босыми ногами на светящиеся красным бусины.

— Пффф! Пффф! — кто-то обдувает мне лицо, и я морщусь. Запахов — целый букет. Совсем рядом — сильный и крепкий аромат кофе, слабее — мужского дезодоранта и здоровой слюны. Издалека приплывает благоухание тушёной с мясом капусты, свежевыпеченного хлеба или даже, может быть, булочек. Ещё немного тянет плесенью и отсыревшим деревом, цветочной отдушкой для постельного белья, травой и землёй, пыльной шерстью.

— Ну, просыпайся давай! Уже больше суток спишь — счастье проворонишь!

Я хитрю, как в детстве: открываю один глаз, а второй будто ещё досыпает, дремлет сладко-сладко. Вставать не хочется совсем, и тем больше разочарования в ускользающем ощущении неги и пробуждающейся боли от ушибов — которых у меня и так оказывается предостаточно. Кристо улыбается моему глазу широко-широко, как мальчишка. Он сидит на краю моей постели, и в руках у него керамическая кружка с забелённым кофе. Ситуация кажется мне немного знакомой.

— Всё болит, ужас просто, — жалуюсь я. — А мы вообще где?

На гостиничный номер обстановка не походит: совсем маленькая комнатка, где только и есть, что кровать да небольшой комод. Стены обклеены жёлтыми, нежного оттенка, обоями с поблёкшим, когда-то красным или оранжевым, растительным узором. Небольшое окно занавешено пёстро-полосатыми шторами, смягчающими яркий свет утреннего солнца; за шторами угадываются силуэты горшков с цветами.

— Бывшая каморка прислуги, теперь гостевая комната в доме у Вайткусов. Ты раньше когда-нибудь спала в каморках для прислуги?

— Даже не мечтала.

Я, наконец, открываю второй глаз и смотрю себе на руки. Они уже чистые, и даже ногти мне кто-то постриг. И ещё — я в батистовой ночной рубашке, так что из-под одеяла при Кристо лучше не вылезать.

— Где ты нашла этих людей? Они уверены, что мы с тобой — оборотни из каких-то Вылкавышек, которые вернулись откуда-то в человеческий мир, чтобы мочить польских панов — вурдалаков. И ещё думают, что лично я их уже не первый год их рубаю волшебной серебряной саблей. Кстати, сабля и правда серебряная. Точнее, посеребрёная.

— На ней нет изображения глаза с красным камнем вместо радужки? — с беспокойством спрашиваю я.

— Не-а.

Я вожусь, пытаясь приподняться и сесть. Процесс трудоёмкий и болезненный: позавчера, таская упокоенных мертвецов, я сильно потянула мышцы поясницы и запястий; слишком мягкая перина совсем не облегчает процесс. Кристо отставляет чашку на комод и бесцеремонно устраивает меня в нужную позу, подпихнув под спину подушку. Одеяло при этом спадает мне на колени, и я с ужасом обнаруживаю, что, в силу, видимо, моей разницы в размерах с предыдущей хозяйкой, рубашка мне велика и декольте у неё огромное, ну, просто на грани стриптиза. Кристо, обнаружив то же самое, нимало не смущается и быстренько подтыкает мне одеяло подмышки, спасая моё целомудрие.

— Тебе помочь с кофе или ты сама?

— Сама, если можно, — я осторожно принимаю чашку из его рук. — А откуда у тебя эта сабля? И где ты научился фехтовать?

— Фехтовать я научился в школьном кружке. В Пруссии все мальчишки в такие ходят. Разница только в том, немец ты или нет. Немцы всегда ходят на рапиру, а все остальные — на сабли. И я ходил. Пластика у меня хорошая, реакция тоже, рука крепкая — дрался не хуже прочих. Даже несколько раз на соревнования ездил.

— А сабля?

— Трофей. Нет, лучше будет сказать — подарок с небес. Я шёл позавчера тут под мостом, сверху какой-то шум, звон. А потом падает вурдалак с саблей в руке и от удара о землю саблю теряет. Я его доконал, ну, и оружие подобрал.

Этот не самый внятный рассказ, однако же, проливает свет на то, как располовиненный Твардовский умудрился уйти от хозяина