Зекамерон XX века - Вернон Кресс

— А где дядя Генрих?

— О, мы хотели взять его с собой, но он лег на операцию — аппендицит! Папа очень боится за него, о нем ведь все знали!

— Где, когда увидимся, Лида?

— Я опасаюсь приглашать тебя открыто, папа стал такой нервный, а Иржи ты же знаешь… Запиши мой адрес, к вечеру они уходят заниматься делами, Иржи служит у папы, возвращаются поздно. Приходи, у нас будет время…

— А ты запомни на всякий случай мой адрес: Ормонд-стрит… Прошло четыре дня. В большой комнате темно — у отца заседание, он ушел в семь часов. Лида лежит на широкой тахте и курит. У меня не хватает духу сделать ей замечание: слишком много пережила она в последнее время. За окном моросит мелкий дождь — настоящая лондонская погода!

— Милый, ты не можешь остаться в Англии? Пока все у вас кончится? Папа думает, очень долго ждать не придется: когда англичане договорятся с русскими, немцы уйдут из Праги… Я забыла спросить: как ты сюда попал?

— На каникулы. Город хотел посмотреть. Как тогда Прагу.

— Да, как тогда Прагу!.. Пожалуйста, принеси мне пепельницу! Я подхожу к тахте. Она бросает окурок в большую раковину в моей руке. Я вижу, что она плачет.

— Лида, милая, ну как мне здесь остаться? Я же не эмигрант, меня спросят: зачем, почему, что… Один семестр надо доучиться, не так долго, потом… Ты же будешь тут…

— Я просто так… Пойдем лучше чай пить. — Она запахивает цветастое кимоно и встает, ловко влезая в домашние туфельки на каблуках, с голубыми помпончиками.

— Скоро приедет мама, тогда буду ходить к тебе.

…До начала занятий осталась неделя. Ранним утром экстренный выпуск газет: итальянцы вторглись в Албанию! Перебросили армию, массу техники, но албанцы не сдаются.

Десять часов утра. Мой товарищ ушел — неприятно, что я попал в такую квартиру. Вчера он рассказывал мне о своей работе, видно, надумал завербовать… А Лида придет, ничего не ведая.

Звонок — она! Открываю, хочу ее обнять, но она не раздевается, спешит… Что такое?

— Собирай чемодан, тебе надо уезжать!

— Почему, Лида, с какой стати?

— Собирайся быстро, Петер, я не шучу! Только что я говорила с папой. Он согласился: «Пусть заходит, надеюсь, не все они сволочи». И, как на грех, Иржи сидел в большом кресле, все слышал. Я думала, что его нет дома, не заметила… Он: «Шпион твой Петер, пакостник, что ему в Англии надо?» Еще я сказала папе, что ты живешь здесь, на углу Ормонд-стрит. Иржи обязательно пойдет к нашим в отдел контрразведки. Я боюсь, они могут тебя задержать, опоздаешь на лекции, пока все выяснится. Лучше уезжай, тут не один угловой дом, они скорее всего начнут искать со стороны Британского музея… Еще успеешь!

Да, плохо будет, если доберутся до моего Фердинанда с его немецкими девицами. Тут пахнет не «опозданием на лекции»! И как мне потом доказать, что я здесь случайный гость?! Он не сказал, когда вернется, наверно, в порту торгуется с моряками! Лида права!

Спустя полчаса мы едем в такси на вокзал. Улицы пусты, город словно вымер — сегодня Пасха, и все англичане в церкви или слушают службу по радио… Не думал, что так уеду из Лондона. И не один — она проводит меня до Хариджа.

— Хочу убедиться, что ты на пароходе!

Дома я оставил записку, с виду безобидную, но он должен понять, что и для него лучше смыться…

При въезде на остров иммиграционный комиссар спросил, действительно ли я не собираюсь остаться в Англии — виза была на месяц. А теперь черноволосый толстяк таможенник, больше похожий на француза, даже не открыл мой чемодан. Он краем глаза посмотрел на визу и вернул паспорт.

— Так скоро? Ол райт! — и поставил мелом большой крест на чемоданной коже.

На общем пирсе у решетки стоит Лида и машет цветами, которые я ей подарил…

В Хук-ван-Холланде все бегают, толкаются у кассы железной дороги. В поезде полно солдат. Краснощекие, в обмотках, с винтовками; у унтеров короткие тесаки, наверно очень удобные в индонезийских джунглях, но здесь они выглядят смешно. Все штатские постепенно выходят, до границы еду один среди солдат. На шоссе в автофургонах патрули, спиливают дорожные указатели. Поезд дальше не идет, останавливается у самой границы. Я узнаю: мобилизация.

В номер отеля заходят двое в штатском:

— Господин действительно желает завтра ехать в Германию? Об Албании вы слыхали? Транзитная виза есть?

Они проверяют мой паспорт и уносят его. Через некоторое время один возвращается:

— Завтра утром в семь ваш поезд! Возьмите паспорт.

Утром в пустом, тихоходном поезде я вижу из окна, как солдаты роют окопы. Но на тот раз обошлось…

* * *

Где я?.. Снежинки легли на плечи моих соседей, я чувствую холод в ногах, тусклая лампочка над окошком кассы, бараки кругом… Я облетел за мгновение половину земного шара — из Англии тридцать девятого года вернулся в колымскую действительность. А мой партнер все еще где-то там. Только теперь я вникаю в его рассказ:

— Ноги, скажу тебе… Они все красивые, эти хальфкаст[146], груди — во! Только голос «э джин эвд вотэр войс»[147], но я долго не думал…

— Давай получай! — прерывает его кто-то сзади. Артеменко летит из лондонского борделя обратно в лагерь…

— Что, что… ага! Ну, потом тебе расскажу! Я получаю свою сотенку. В ларьке никого, масло и сахар кончились. Медленно бреду вверх по линейке к своему бараку.

— Ты о чем задумался, не узнал? — слышу в коридоре бархатный голос Семена.

— Да так, вспоминал кое-что!..

Хочется побыть одному, возможно, когда лягу, снова перенесусь в прошлое. Но в секции разгром. Пока мы ходили за деньгами, надзиратели забавлялись обыском, и мы долго выбираем из кучи посреди секции наши книги, подушки, одеяла и бушлаты.

5

Я встретил Семена Ровенского на первом участке, когда ходил туда летом делать контрольный замер. Это был плотный молодой еврей с высоким красивым лбом, пухлыми губами, карими ласковыми глазами и обворожительной улыбкой — глаза так и светились. Он был в ту пору замерщиком, с ребятами ладил, всегда умел найти им нужные для зачетов объемы. Потом надолго исчез из моего поля зрения — работал на фабрике. Мне рассказывали о его стихах, но в лагере многие писали стихи, обычно скверные, так что рекомендация была сомнительной. Только услышав сам, как он на поверке читал их Ковалевскому, я понял, что это достаточно серьезный поэт. Гаврилов настрого запретил ему сочинительство, и когда при обыске в тумбочке Семена нашли рукопись, его на месяц посадили в штрафную. Но Семен не унывал, к тому же все его уважали, убедившись, что он, хоть и еврей, никаких легких работ для себя не ищет и от своих бригадников не отстает. Его отец, крупный специалист в министерстве авиационной промышленности, часто присылал посылки, так что Семен был в лучшем положении, чем большинство его товарищей по беде, с которыми он честно делился своим богатством. Майор Франко относился к поэту сочувственно, и, не вступая в спор с грозным опером, помогал устроиться на таких работах, где оставалось немного свободного времени для стихов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});