Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица - Александр Ильченко

Он бросил пани Роксолану под мокрую после дождя копну, но Параска без особого труда — и раз, и другой, и третий — отразила его неумелые попытки, столь несвоевременные посягательства на ее супружескую верность.

Нежданный отпор, понятно, распалял Михайлика до потери ума, и вовсе не потому, что он положил себе немедля стать в жарком деле истым козаком, нет, нет, — его властно толкала в объятия сей хищной пани только обида на Подоляночку, только желание сделать все, чтоб не было возврата к первой, к чистой любви, — и поверьте мне, читатель, что толкали его лишь отчаяние да безнадежность, а не поиски любовной утехи или просто вожделение.

— Чего это тебе так вдруг приспичило? — отразив очередной натиск, лукаво спросила Роксолана. — А что же… твоя сухоребрая Ярина?

— Я ее теперь ненавижу, надменную панну! — крикнул Михайлик с таким забавным пылом, что пани Роксолана рассмеялась.

— Пока жива ненависть, — глубокомысленно молвила она, — может воротиться и любовь.

— Не болтай!

— И лишь тогда, — продолжала многоопытная Параска-Роксолана, — когда не станет ни презрения, ни ненависти, а останется одно лишь безучастье к прекрасной панне, вот тогда и приходи, и я буду твоею навеки! — И Роксолане даже самой по сердцу пришлась небывалая доселе сдержанность, чем-то схожая с высокой шляхетской добродетелью, и пани Куча залюбовалась глубокими переливами своего контральто. — Навеки твоею… навеки!

— Это зачем же — навеки? — вдруг остывая (ибо про сие «навеки» он никогда и не помышлял), недоуменно спросил пан сотник.

— Я вся — твоя! — томно проворковала Роксолана, и сразу же забыла о шатком своем добронравии, и привлекла уже хлопца, чтобы ввергнуть в тот первородный грех, коего от Адама и доселе не искупили общими усилиями мужи всего света, — но Михайлик вдруг охладел, затем что, как многие парубки, не очень любил, видно, то малоприятное слово «навеки».

И он, подымаясь, сказал ребячьим голоском, ровно петушок:

— Я погожу, пани.

— Чего это?

— Покуда пройдет моя ненависть к Подолянке… Прощай, Парасочка!

— Куда же ты? — спросила, холодея, прекрасная Роксолана.

— К маме, — сам над собой глумясь, молвил Михайлик.

— Кохайлик! — в отчаяньи вскричала во весь голос пани.

Но ответа не было.

Только пан обозный в своей жаркой постели все шикал на воробьев:

— А шу-шу! А шу-шу!

— Кохайлик… — еще раз позвала Параска.

Но никто — ни гугу…

35

Никто не ответил Параске, оттого что Михайлик, перескочив через кованую ограду Кучиного двора, уже снова мчался по городу, сам не зная куда, — только бы прочь от мерзкого соблазна, коему он едва было не поддался, прочь, прочь, хотя обида на Ярину и не улеглась, хотя и готов он был натворить непоправимых безрассудств, что пресекли б ему все пути к Подолянке, — он еще сердился на панну, но думал уже не про ее криводушие и лукавство, а больше о том, как лежит она там, больная, в огневице, и, может быть, даже кличет его в беспамятстве недуга…

Когда он пробегал мимо шинка, где ставни уже были притворены, хотя свет и пробивался на улицу, кто-то окликнул его из двери, и женский голос показался знакомым и приятным, столь приятным, что мурашки побежали по спине у парубка, и наш Михайлик, свернув на тропку, подошел к темной двери корчмы.

— Это ты, пане сотник? — спросил тот голос.

Михайлик узнал Огонь-Молодицу, шинкарочку Настю Певную, протянул к ней руку и, сам того не желая, попросил:

— Горилки!

— Нету, хлопче. Всю мирославцы выпили.

— Ври! — сердито бросил сотник.

— Война ведь.

— Ну и что ж?

— Царский боярин все требует, чтобы мне пан обозный горилкой торговать запретил… Да и запас оковитой вышел, — объяснила шинкарка. В ее голосе звенело что-то такое, что слушать было и сладостно и жутко, и хлопца обжигали чуть косые очи, вся ее хмурая, горькая, хмельная краса, что сияла и ночью, под луной. Молоденькому сотнику казалось, будто он уже пьян и без горилки, будто утихает боль сердца, а ненависть к надменной панночке и впрямь уступает место холодному безразличию, и он, с тревожным чувством, не сводил взгляда с бестрепетных уст Насти Певной, пока та говорила какие-то ненужные слова — А пан Куча, поддавшись на домогания боярина, нынче запретил, пока не кончится война, торговать горилкой.

— Чем же ты в своем шинке будешь торговать?

— Молоком.

— Каким?

— Птичьим.

— Давай кварту.

— Молока? — усмехнулась чертова шинкарочка, сверкнув хищными жемчужными зубами, ибо видела минувшей ночью, с какой опаской этот сельский птенец желторотый опрокинул свою первую чарку. — Молочка, дитятко мамино?

— Горилки! — рявкнул хлопец, и Чужая Молодица кинулась в шинок и лётом вынесла пану сотнику полную кварту.

Не попотчевав и Насти-Дарины, одним духом Михайлик выдул всю до дна, путем и не разобравши, что он глотает, ибо после целодневных мук несчастной любви утратил хлопец и здравый смысл, и память, а не только вкус к питью или еде.

Бросив на дно той же кварты добрую горсть серебра, пан сотник ринулся было от корчмы, да шинкарочка успела схватить его за руку и с нежданной силой притянула к себе.

— Надо же… — начала она.

— Что надо? — трепетным голосом спросил пан сотник.

— Горилку ты выпил? Вот и надо… закусить.

— А-а, — промычал Михайлик и снова хотел было кинуться в объятия ночи, но Настя-Дарина, загородив путь, втащила его за руку в шинок, толкнула к столу — парубок уже захмелел, — положила чего-то в миску, и он равнодушно жевал, не разбирая вкуса, и уже тянулся к шинкарочке, а она вся была огнистая какая-то, чертовка, горячая, что печь в аду.

Пан сотник уж и не знал, что с ним творится, огненные колеса вертелись в глазах, и все рушилось, и все стонало ее голосом, и все обнимало его, и противиться парубок уже не мог, да и не хотел, и сердце колотилось, как подстреленное, словно последние удары отбивало, то ли с жизнью прощаясь, то ли с Яриною, с любовью чистой, которую терял он сейчас, с первой своей любовью к далекой панне, ведь от ненависти к ней он теперь погибал…

И кто знает, что сталось бы с нашим героем, когда б не раздался вдруг над ними, над шинкарочкой и Михайликом, лютый-прелютый голос Козака Мамая.

— Прочь от него! — заорал на Дарину Козак и схватил ее за руку, и рванул прочь, и швырнул на пол, и Чужая Молодица от боли охнула, — а когда бы кто сторонний мог поглядеть на все это, как мы с вами сейчас, читатель, то увидел бы, что не злобой на Козака вспыхнули чуть с косиной очи Огонь-Молодицы, шинкарочки Насти, а загорелись они неким иным пламенем.