Скитальцы - Марина и Сергей Дяченко

Луаян помедлил — и кивнул ей в ответ. Помедлил; ещё раз окинул взглядом притихшего Эгерта — и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Оставшись вдвоём, они долго молчали. В камине негромко, деликатно потрескивали умирающие поленья.

Наконец Тория улыбнулась через силу:

— Твоя рубашка… Мала.

Эгерт одолжил рубашку у Лиса — его собственная одежда нуждалась в стирке. Гаэтанова рубашка опасно трещала при каждом Соллевом движении; волосы, вымытые и не успевшие просохнуть, казались темнее, чем обычно. Прямо за его спиной мерцал огонь камина — палимой жаром Тории казалось, что у Солля медные плечи.

Наклонившись к ней, он несколько раз повторил один и тот же вопрос; сосредоточившись, она поняла наконец:

— Как тебе помочь? Что надо сделать?

…Вернувшись из промозглой ночи, она долго не могла остановить слёз. Она исходила слезами, захлёбывалась солёной водой, как гибнущий в пучине моряк; Эгерт, на долю которого в тот вечер перепало ещё большее потрясение, держался куда лучше. Последний квартал до университета он нёс дрожащую Торию на руках — её ноги подкашивались и не желали идти. За всю жизнь её отрывал от земли только отец и только в далёком детстве; она притихла, оказавшись на весу — а Солль ступал легко, будто бы действительно нёс ребёнка или попавшего в беду невесомого зверька.

Он нёс её и впервые ощущал каждую напряжённую жилку, каждую трепещущую мышцу, биение её сердца, усталость и горе. Тогда он крепче прижимал её к себе, ему хотелось окутать, спеленать её своей нежностью, закрыть, согреть, защитить.

Встреча с деканом, которой он так боялся, прошла без единого слова. Повинуясь Луаяну, Солль помог Тории добраться до постели; рядом уже поджидала, охая, старушка-служительница. Декан внимательно оглядел виноватого, напряжённого Солля — и снова не раскрыл рта.

…Бродил огонёк по углям в камине; Тория снова слабо улыбнулась. Страшное осталось далеко-далеко позади; теперешнее её состояние, горячее, расслабленное, не угнетало её — напротив, ей хотелось вечно пребывать в этом огненном облаке, наслаждаясь собственной слабостью, покоем и защищённостью.

— Тор… Чем тебе помочь…

Ей приятны были и забота Эгерта, и его беспокойство. А отец… Отец всегда всё знает.

На столике дымилось приготовленное деканом снадобье.

— Ничего, — прошептала Тория, тихонько сжимая Соллеву руку, — ничего страшного… Лекарство поможет.

Он отошёл, чтобы подбросить в камин поленьев. Огонь разгорелся ярче, Тории опять мерещились окружающие Эгерта медные языки. С трудом она села на кровати, придерживая одеяло у груди:

— Подай мне… Склянку.

Зачёрпывая снадобье из его ладоней, она долго растирала себе виски; вскоре сил осталось совсем мало, но о том, чтобы позвать старушку-служительницу, Тория не подумала. Увидев, что она устала, Эгерт взялся за дело сам — осторожно, преодолевая неловкость, он принялся втирать мазь в кожу её лица и шеи. Лекарство пахло сильно и горько, так не пахнет даже разогретая солнцем полынь.

Жар её упал почти мгновенно — но вместо облегчения она снова почувствовала тоску и, покрываясь потом, сначала всхлипнула, потом, теряя над собой власть, задрожала и опять заплакала.

Солль растерялся, хотел было бежать за деканом — но не смог выпустить из своих ладоней вздрагивающей мокрой руки. Склонился над лежащей, нашёл сухими губами сначала один полный слёз глаз, потом другой; чувствуя горький привкус во рту, гладил спутанные тёмные волосы, царапал шрамом кожу её щёк:

— Тор… Посмотри на меня… Не плачь…

Ровно горел камин, и дымилось, не остывая, тёплое снадобье. Бормоча что-то невнятно-ласковое, успокаивающее, Эгерт нежно гладил её шею с узором родинок — с тем самым, памятным до последней точечки созвездием, украшением его неба, бедой его снов… Потом он принялся разминать, растирать снадобьем плечи, тонкие руки, по очереди высвобождая их из-под одеяла — всё равно в комнате было тепло, даже душно. Тория понемногу затихла и всхлипывала всё реже; под тонкой рубашкой высоко поднималась, хватая воздух, влажная от пота грудь.

— Слава небу, — шептал он, чувствуя, как покидает её болезненная дрожь, — слава небу… Всё будет хорошо… Тебе ведь лучше, да?

Глаза Тории казались непроницаемо-чёрными из-за широких, как у ночного зверя, зрачков — она смотрела на Эгерта, не отрываясь. Руки её судорожно сжимали кончик откинутого одеяла; догорал камин, следовало подбросить дров — а у Эгерта не было сил оставить её ни на секунду. В комнатке стало сумрачнее, на стенах плясали тени вперемешку с красными отблесками; Тория длинно всхлипнула и притянула Эгерта к себе.

Они лежали рядом, Эгерт вдыхал горький, неожиданно приятный запах лекарства, боясь сдавить её плечи слишком сильно и причинить боль. Тория, блаженно закрыв глаза, уткнулась носом ему в плечо; камин догорал, и сгущалась темнота.

Тогда рука его, мучась собственной дерзостью и не в силах совладать с нею, дотронулась сквозь рубашку до горячей, вздрагивающей от ударов сердца груди.

Тории показалась, что она лежит на дне красно-чёрного раскалённого океана, и языки племени танцуют над её головой. Не отдавая себе отчёта, не желая задумываться ни о чём, она перестала бороться с головокружением; рука Солля, превратившись в отдельное живое существо, бродила по её телу, и Тория испытывала горячую благодарность к этому ласковому, совсем родному созданию.

В полусне-полубреду, растворившись друг в друге, они лежали в темноте, и Эгерт осознал вдруг, что, многоопытный любовник, ни разу за свою бурную юность он не испытывал чувства, хоть отдалённо напоминающего это щемящее желание касаться, отдавать тепло, обволакивать.

Одеяло соскользнуло куда-то к стене. Ненужной сделалась тонкая ткань рубашки; своим телом Эгерт отгородил Торию от прочего мира.

На какое-то мгновение она вдруг протрезвела. Все её чувственные отношения с Динаром не шли дальше осторожных поцелуев; осознав, что происходит, она испугалась — и застыла под ласками. Мгновенно ощутив это, Эгерт коснулся губами её уха:

— Что?

Она не знала, как объяснить. Мучась неловкостью, неумело провела рукой по его лицу:

— Я…

Он ждал, бережно положив её голову на своё плечо; боясь обидеть его или удивить, она не находила слов, стыдилась и маялась.

Тогда, обо всём догадавшись, он обнял её так крепко и так нежно, как никогда ещё не обнимал. Всё ещё полная страха и скованности, она благодарно всхлипнула — объяснять, оказывается, ничего не надо.

— Тор… — прошептал он, успокаивая, — ну что ты… Страшно, да?

Ей было-таки страшно; по комнате плыла ночь, исходил теплом угасший камин, и душа Тории исходила нежностью и детской благодарностью к человеку, который всё понимает без слов.