Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Точно так же, когда речь шла о революции и пролетариате, я попытался перевести идеологическую поэзию на язык прозы действительности. Представляет ли собой рабочий класс «аутентичную интерсубъективность»? Способен ли он стать правящим классом? Достиг ли он свободы, если некая партия осуществляет от его имени абсолютную власть, но лишает его инструментов относительного и частичного освобождения, завоеванного в условиях капиталистической демократии? Почему революция как таковая является благом? «Миф о революции служит убежищем для утопической мысли, он становится таинственным и непредсказуемым посредником между действительностью и идеалом. Само насилие скорее притягивает, завораживает, чем отталкивает. Лейборизм и „скандинавское бесклассовое общество никогда не пользовались среди европейских, особенно французских, левых тем престижем, который сохраняет Русская революция, несмотря на гражданскую войну, ужасы коллективизации и большой чистки. Следует ли говорить несмотря или по причине?“»

Не становясь в позу арбитра между Альбером Камю, с одной стороны, Сартром и журналом «Тан модерн» — с другой, я заимствовал в одном решающем пункте тезис или, скорее, вопрос, сформулированный Камю: «Да или нет, признаете ли вы в советском режиме воплощение революционного проекта?» На что Жансон (который, предполагаю, выражал мнение Сартра) ответил: «…сталинское движение повсюду в мире не кажется нам подлинно революционным, оно объединяет, особенно у нас, значительное большинство пролетариата; поэтому мы одновременно выступаем против него, поскольку критикуем его методы, и за него, поскольку не знаем, не является ли подлинная революция чистой химерой, не должно ли революционное предприятие пройти первоначально именно такими путями, прежде чем обретет силу для учреждения какого-то более гуманного социального строя…» Странный ответ: исторический человек, сознающий условия своего существования, не может не знать, что, вовлекаясь в борьбу, он связывает себя, даже не представляя конечных следствий своего действия или исторического движения, к которому присоединяется; уклоняться от ответа на вопрос об отношении к Советскому Союзу или строить комбинацию из «да» и «нет» — значит, совершенно очевидно, нарушать императив избрания позиции.

В несколько высокомерном тоне я признал правоту Камю в основном пункте его полемики с Сартром и сартризмом: «Мысль Камю, в тех вопросах, где она вызывает гнев „Тан модерн“, выглядит банальной и здравой. Если возмущение открывает нам солидарность с несчастными и императивы милосердия, то революционеры сталинского типа в самом деле предают дух возмущения. Проникнутые убеждением в том, что они повинуются законам Истории и трудятся во имя цели, являющейся и неизбежной, и благодетельной, эти революционеры в свою очередь становятся палачами и тиранами, не испытывая угрызений совести».

И Сартр не ответил определенно на вопрос Камю, прибегнув к стилю Франсиса Жансона. Он тоже отказывался одновременно и от разрыва со сталинским движением, и от принятия его. Сартр желал выступать как критик этого движения, сохраняя близость к нему. Даже после подавления венгерской революции он продолжал считать, что воплощение революционного и социалистического проекта невозможно вне коммунистического движения. Жансон упоминал о возможности, в соответствии с которой подлинная революция является чистой химерой, но не останавливался на этой возможности или, во всяком случае, не делал никаких выводов. Он держался гипотезы, служившей, по крайней мере до 1970 года, первоосновой для мысли Сартра: может быть, революционному проекту следует пройти этими путями, чтобы прийти к концу предыстории или хотя бы к обществу более предпочтительному, чем то, с которым он борется. Это рассуждение Мерло-Понти отвергал, считая его теологическим: в судный день Истории будут определены достоинства и провинности сегодняшних авторов.

Вторая часть книги посвящалась «Обожествлению Истории». В первой главе были проанализированы отношения между «людьми Церкви» и «людьми веры», иными словами, между коммунистами, принимавшими партийную ортодоксию, и полукоммунистами, такими как Мерло-Понти в «Гуманизме и терроре», или христианскими прогрессистами (священниками-рабочими), сохранявшими верность догматам (миссия пролетариата, спасение благодаря пролетариату), но не соглашавшимися с буквой партийной ортодоксии. В двух следующих главах, где я отталкивался от «Введения в философию истории», обсуждались два варианта марксизма, в более общем плане — два способа толкования прошлого: с одной стороны, осознание смысла прошлого, начиная со смысла отдельного человеческого действия и кончая смыслом эволюции человечества; с другой — детерминизм, будто бы направляющий ход событий и позволяющий предвидеть неизбежный исход классовой и национальной борьбы.

Последняя часть представляла собой эссе, более рискованное, чем другие, в ней предпринималась попытка сравнить интеллектуалов различных стран, их отношение к родине, споры, характерные для каждой из этих intelligentsia. Я не определял в приказном порядке категорию интеллектуалов; в зависимости от стран и времен эта категория охватывает всех или почти всех лиц нефизического труда или же, при ограничительном подходе, всех тех, кто посвятил себя созданию или распространению мысли, культуры. В развивающихся странах все обладатели дипломов об образовании входят в состав интеллигенции (так распространился этот термин в царской России в прошлом веке). В индустриальных странах умножаются занятия нефизического характера, но служащие низшего разряда, те, кого в прежние времена назвали бы скрибами, писцами, более не относятся к интеллектуалам. В Советском Союзе, например, интеллигенцию образуют специалисты и образованные люди. У нас на Западе, как кажется, существует тенденция еще более ограничить рамки данной категории; заслуживает ли определения «интеллектуал» любой учитель начальной или средней школы? Не следует ли прежде требовать от него осмысления своего существования и своих действий?

Говоря о французских интеллектуалах, я отнес к их свойствам склонность представлять проблемы, характерные для нашей страны, как проблемы всемирной значимости. По причинам исторического и социального порядка значительная часть рабочих (от одной трети до половины их численности) голосует за компартию. Поэтому компартия более не отделяет себя от пролетариата, а Сартр, Мерло-Понти и Лефор без конца рассуждают о связи класса и партии, ее праве выставлять себя представителем названного класса. Дискуссия эта рискует скатиться к схоластике или теологии, как только она отрывается от действительности. Совершенно очевидно, что в Великобритании несколько тысяч активистов компартии не представляют английский рабочий класс; во Франции компартия представляет собой часть французского рабочего класса, хотя противник названной партии не становится из-за этого противником рабочих. Опыт Восточной Европы должен был бы рассеять туман и вернуть философов к обыденной действительности: кадры партии становятся после захвата ею власти политической элитой так называемого пролетарского строя. Мерло-Понти нарушил табу, когда в своей смелости дошел до того, что спросил, не сожалеют ли чешские рабочие об их «рабстве» при капитализме и о своих профсоюзах.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});