Преступный человек (сборник) - Чезаре Ломброзо

Орсини обладал привлекательной внешностью; благородными и мужественными чертами лица; длинной черной бородой; широким и высоким лбом; маленькими, но черными и проницательными глазами; обильной шевелюрой, хотя несколько поредевшей на лбу и на висках. Начинал говорить он медленно и осторожно, но потом, воодушевившись, говорил быстро, плавно и горячо.

Вся его жизнь была посвящена родине, но прошла безрезультатно. «Мысль» у него всегда отставала от «действия». Он ощущал потребность действовать во что бы то ни стало и потому ввязывался во всякие самые бессмысленные предприятия, организуемые Мадзини. Безрассудство его было осуждаемо даже теми, кто его подстрекал к действию. Говоря о каком-нибудь бестолковом предприятии, сами мадзинисты называли его орсиниевщиной.

Он был добр, честен и очень храбр, но в умственном отношении стоял невысоко; отличался тщеславием до такой степени, что говорил, будто в Италии только и есть два человека: он да Мадзини. Будучи постоянным в своих политических убеждениях, он на практике беспрестанно впадал в противоречия. Порицая в своих «Мемуарах» изолированные попытки к восстанию, он, как нарочно, был героем всех мадзиниевских попыток, кончавшихся скорее комически, чем трагически. Ему, много писавшему против политических убийств и уверявшему, что никогда не последует за теориями Мадзини до таких крайних пределов, пришлось задумать и выполнить покушение 1858 года. Вообще это был характер слабый, нуждавшийся в том, чтобы им управляли, и легко поддающийся чужому влиянию. Слепое подчинение его Мадзини кончилось лишь тогда, когда заменилось подчинением французским эмигрантам.

Правда, этому подчинению содействовало желание показать, что он и один способен задумать и привести в исполнение крупный политический удар, а также стремление покончить жизнь, становящуюся ему в тягость, таким деянием, которое навеки прославило бы его имя. «Конспираторство превратилось у меня в манию», – заявил Орсини перед судом. И это не было единственным проявлением его психоза.

Монтацио, знавший Орсини в последние годы его жизни, пишет: «С первого взгляда ничто не показывало, что этот человек сильно страдает, но, познакомившись с ним поближе, я убедился, что он часто теряет сознание и впадает как бы в транс. Кроме того, он подолгу страдал лихорадкой, причем подвергался странным галлюцинациям и необъяснимой тоске».

Надо заметить, что страсть Орсини к политике была наследственной, что и объясняет ее интенсивность.

Отец его, так же как и сам он впоследствии, участвовал во всех заговорах, имевших целью единство и независимость Италии. Так, в 1831 году он играл роль в восстании против папского правительства, в котором один из вожаков погиб под пулями полицейских.

Феликсу Орсини было тогда 12 лет, и он был свидетелем этой сцены. «С юности моей, – говорил он на суде, – все мои мысли и действия имели одну цель – освобождение отечества, изгнание иностранцев, месть австриякам, которые вас грабят, расстреливают и душат. Потому-то я и участвовал во всех заговорах, начиная с 1848 года.

В 1854 году я попал в руки австрийцев в Венгрии. Они меня судили, приговорили к смерти и повесили бы, если бы мне не удалось бежать.

Тогда я уехал в Англию, все с той же мыслью – той же манией, если хотите, – быть полезным моей родине, освободить ее ценой собственной жизни. Я был убежден, что бесполезно подставлять людей под пули десятками, как это с давних пор попусту делает Мадзини. Я хотел идти законными путями; я писал к английским лордам и подал петицию правительству в защиту принципа невмешательства.

Анализировав далее политическую обстановку всех государств Европы, я решил, что один только человек может избавить мою родину от иностранного владычества, и человек этот – Наполеон III, могущественнейший из европейских государей. Но все его прошлое убеждало меня, что он не захочет сделать того, что один только может, а потому, признаюсь откровенно, я стал смотреть на него как на препятствие, которое и решил устранить».

Карл Занд – типичнейший представитель политических преступников – страдал припадками меланхолии, толкавшими его на самоубийство.

Гильяро, который пытался убить Базена, чтобы отомстить за поруганную честь Франции, страдал пороком сердца, атрофией правой руки и эпилептоидными судорогами, подобно Да Салю, пробовавшему убить Наполеона, чтобы освободить от него мир, и умершему в атаксии.

7) Страстные гении. Пылкие страсти иногда не заглушают, а, напротив того, увеличивают могущество гения. Люди, совмещающие в себе гениальность с пылкими страстями, как это вполне понятно, должны играть крупную роль в революциях. Такими были, например, Гарибальди, Лассаль и Кавур.

Внешний вид, характер и настроение с раннего детства обличали в Кавуре необычную гиперэстезию. Шести лет от роду (1816 год), путешествуя с родителями по Швейцарии, он однажды настойчиво потребовал смещения полицеймейстера, давшего плохих лошадей под карету, и успокоился только на другой день, когда ему обещали исполнить это требование. В другой раз он страшно рассердился за то, что его позвали учить уроки, причем хотел зарезаться или выброситься из окна. Эти припадки гнева были сильны, но непродолжительны и почти исчезли под влиянием сначала школьной, а потом военной дисциплины.

Кавур как бы родился бунтовщиком и постоянно стоял в оппозиции к идеям своей среды и своего времени. В 13 лет он стыдился носить костюм пажа; немного позднее принц Кариньянский уже прозвал его якобинцем; в 1830 году, узнав об июльской революции, он публично воскликнул: «Да здравствует республика!»

Будучи уже министром, когда надежда на войну, воскрешенная словами Наполеона III, начала было исчезать, Кавур пришел в такое бешенство, что от него можно было ожидать какого-нибудь крайнего поступка. После Виллафранского мира{111} он также вышел из себя и вскричал: «Этого мира не будет! Трактат не состоится! Я сам поступаю в заговорщики!»

В это именно время признаки гиперэстезии особенно ярко обозначились. Кавур стал впадать в отчаяние и отказываться от своих стремлений к славе и знаменитости. Положение это обострилось до такой степени, что он стал думать о лишении себя жизни и привел бы эту мысль в исполнение, если бы был уверен, что самоубийство есть деяние не безнравственное.

Лассаль, обладавший необыкновенной красотой и высоким лбом, также был бунтовщиком от рождения, посему и не захотел пойти по стопам своего отца.

Изучая гуманитарные науки, он сознал миссию, которую ему предстояло выполнить. Его называли «гигантом страсти», и Гейне ему писал:

«Ни в ком я не встречал такой страсти, такой ясности духа при работе, как в Вас. Вы имеете право быть высокомерным, тогда как мы, все прочие, только узурпируем это божественное право, эту небесную привилегию. В сравнении с Вами я не что иное, как муха».

По словам Лавелье, «приверженцы Лассаля смотрели на него как на мессию социализма. При жизни его слушали как оракула, а по смерти поклонялись как полубогу. Его горячие речи и статьи в течение двух лет всколыхнули всю Германию и создали в ней социал-демократическую партию. Он привлекал к себе людей, как Абеляр, и подобно последнему очаровывал женщин и воспламенял массы. Молодой, красивый, красноречивый, он разъезжал по стране, увлекая сердца и повсюду оставляя восторженных учеников, из которых образовались потом ядра рабочих обществ. В наше время я не знаю другого человека, который в такое короткое время успел бы добиться такого влияния на такое множество людей. Потому-то жизнь Лассаля и похожа на роман».

«В этом молодом человеке сидел Цезарь», – говорит Брандес, а трусливые буржуа боялись, напротив того, чтобы он не сделался Каталиной.

Про Лассаля можно сказать то же, что говорили о Гераклите: «В его натуре заключается ураган».

Во время своего первого шестимесячного заключения он не только не подчиняется правилам тюрьмы, а, напротив, сам предписывает ей законы. И когда тюремщики стараются дать ему почувствовать свою власть, то он разражается бурными возражениями. Узнав, что сестра его подала просьбу о помиловании, он пишет королю, что никогда не примет последнего.

Лассаль был рожден для того, чтобы властвовать; «в 15 лет он считает себя стоящим выше всех людей», «подобно орлу над воронами», «но не будучи ни принцем крови, ни даже дворянином, он становится демократом-революционером».

Между прочим, Лассаль был не только политический деятель и ученый, а еще светский человек, и не только джентльмен, но настоящий средневековый рыцарь: он жертвует жизнью за любимую или покровительствуемую им женщину, как это видно из его отношений к графине Гацфельд, Софье Саловцевой и Елене Дэнигес.

Глава 16. Влияние гениальных людей на революции

1) Гениальные люди. Эти люди являются весьма важными факторами в деле революции. Еще Тарквиний говорил, что для упрочения деспотизма необходимо снимать головы, слишком высоко стоящие.