Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

в лае и визге, обезумевшие, в конце концов растерзавшие ее — олениху и ее огромное набухшее чрево, в котором она носила детеныша — он родился бы через неделю-другую; Иедидия увидел это и убежал прочь, зажав руками уши, беспрестанно бормоча молитву, которая невольно перерастала в крик: Господь и Владыка, Господь и Владыка, смилуйся…

Но самое необычное, что ему пришлось увидеть, склонившись над темными водами зацветшего пруда, поросшего по берегам рогозом, камышом и ивняком, это странное, бледное, плывущее лицо. Лицо незнакомца, глаза которого были столь бесцветны, что почти неразличимы; и подбородок, безбородый, уходивший в пустоту. Лицо человека — но, казалось, в нем было меньше плоти, чем на черепах индейца-людоеда. Странно было и то, что пруд казался таким непрозрачным, заболоченным, хотя глубины в нем было лишь несколько футов, а питал его подземный ручей. Но Иедидия не мог разглядеть дна. Он видел лишь плавающее, призрачное лицо с узким, словно исчезающим подбородком и беспомощными смазанными глазами — и отшатнулся, с отвращением, но и со страхом.

И вот однажды, безо всякого умысла, он набрел на Лагерь Мэка Генофера и сразу же, в тот миг, когда старик громко поприветствовал его, а собака стала повизгивать, понял, что бедняга пропал, что душа его неприбрана, а его физической оболочкой завладел демон. Какой ужас охватил его, когда он посмотрел старику в глаза и увидел, что это вовсе не его глаза — но очи демона…

— Иедидия! Иедидия Бельфлёр! Это ты?

Он знал, что Генофер был шпионом его отца, ему платили за это, но нашел в своем сердце мужество простить его; в конце концов, месть в руках Господа. Но теперь и сам Генофер был уничтожен, ибо через слезящиеся глаза старика на Иедидию глядело нечто, что человеком не являлось.

— Иедидия Бельфлёр! — ликующе воскликнул демон, еще не осознав, что Иедидия раскусил его. — Вот так сюрприз — ты на этой стороне горы! Ну и видок у тебя. Да и ты ли это, мальчик мой? Как ты изменился! Последнее время глаза стали подводить меня — особенно, когда так ярит солнце. Иедидия! Ты почему не отвечаешь? Небось от жажды, а? Или от голода? Это и впрямь ты, в таком нелепом виде?

И он протянул ему для рукопожатия широкую грязную ладонь, но Иедидия не сходил с места.

— Я узнал тебя, — прошептал он.

Смерть Стэнтона Пима

В своем маленьком спортивном автомобильчике, двухместном «моррис-булноузе» — с латунной фурнитурой, антикоррозийным покрытием, колесами с полосатыми, оранжево-аквамариновыми дисками и черным верхом, который он практически никогда не поднимал, даже в ненастную погоду (потому что ему нравилось, догадались Бельфлёры, что все видят, как он едет через деревню Бельфлёр к дороге вдоль озера, направляясь в замок — он, Стэнтон Пим, в спортивном блейзере в красно-белую полоску и щегольской соломенной шляпе с красной лентой, сын бухгалтера и внук чернорабочего на канале, — на полном основании сопровождая дочь человека, который, будь на то его воля, мог заявить о родственных связях с одним из самых почтенных аристократических семейств Франции), он ловко, с мальчишеской самоуверенностью маневрировал по усеянным гравием колеям, будто зная, что за ним ревниво следят чьи-то глаза. Ухаживая за Деллой, Стэнтон Пим приезжал в замок по субботним и воскресным вечерам, а часто и в среду, чтобы пригласить ее прокатиться по дороге вдоль озера или отвезти в Фоллз на ужин, или поплавать на лодке по Серебряному озеру, или (по средам) отправиться вместе на службу в маленькую методистскую церковь на Фоллз-роуд, или на деревенскую ярмарку, где они прогуливались держась за руки (как докладывали Бельфлёрам) от одного экспоната к другому, от одного аттракциона к следующему, ели сладкую вату и яблоки в карамели, как любая другая влюбленная парочка, — только одно «но»: их отношения были обречены и, как все знали, был обречен сам ухажер, если продолжит (да как он смеет, ведь вроде неглупый парень?) настаивать на своем.

Этот человек, которому суждено было стать дедом Джермейн — другим дедом, — в возрасте двадцати девяти лет был уже старшим служащим Первого национального банка Нотога-Фоллз. Если не считать франтоватого гардероба (конечно, он берег его для поездок) да привычки рассказывать довольно плоские анекдоты, он был серьезным и даже глубокомысленным молодым человеком — и потрясающе амбициозным; умным, трудолюбивым и потрясающе амбициозным, как однажды охарактеризовал его президент банка в разговоре с Ноэлем Бельфлёром. Он имел талант к банковскому делу и специализировался на ипотечных ссудах. И действительно во многом разбирался. «А мое финансовое положение тоже входит в круг познаний этого желторотого наглеца?» — спросил Ноэль.

Всем было очевидно, что Стэнтон Пим ухлестывает за Деллой Бельфлёр ради ее денег и собственности — или надеясь получить все это, когда она вступит в наследство; а по какой еще причине он с такой легкостью, даже поспешностью перестал ухаживать за дочерью перчаточного фабриканта в Фоллз и переключился на Деллу, как только перчаточный бизнес ушел с молотка по причине банкротства? Правда, Стэнтон Пим охладел к дочке перчаточника задолго до продажи фабрики, даже до того, как пошли первые слухи. Ясное дело, с восхищением поговаривали люди, парень — голова, и знал то, чего не знали другие.

На рабочем месте в Первом национальном банке он появлялся в прекрасно сшитом строгом костюме-тройке, с почти военной выправкой и соблюдал полный официальный этикет. Пусть его дед, подобно рабу, трудился в беспощадном июльском зное на строительстве Великого канала и умер от неподтвержденного внутреннего кровоизлияния в возрасте сорока трех лет, когда пытался поднять полный черпак влажной глины; пусть его отец подорвал зрение и заработал горб, вкалывая по четырнадцать часов в день помощником бухгалтера на крупнейшей текстильной фабрике в регионе и был уволен после тридцати лет службы с символической «пенсией» — никто не знал, по какой причине, хотя наверняка это было связано с его необратимо ухудшающимся зрением и постоянно подавленным состоянием; но юный Стэнтон, казалось, ничего не знает об этих прискорбных несчастьях, а порой, когда его расспрашивали соседи по поселку, говорил — искренне, с почти очаровательной заносчивостью, — что вообще ничего не знает о своих родственниках, ни умерших, ни ныне здравствующих. Конечно, он отдавал своей матери часть своего