Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Хатч спросил: — Это плохо?

Полли не задумывалась над этим прежде, сейчас она подумала и ответила честно: — Отчасти нет, отчасти да. Рейчел, как ни одна женщина в мире, умела надеяться и, как ни одна женщина, прилагала неимоверный труд для осуществления своих надежд: удерживала Роба, угождала ему, добилась, чтобы ты появился на свет. В этом и была ее главная ошибка — она слишком сильно надеялась. Ни за что не хотела поверить, что в лучшем случае люди могут рассчитывать лишь на редкие просветы в жизни и никогда их чаяния не сбываются. И умерла она оттого, что слишком многого ждала от жизни. Тебе тоже придется побороть это в себе.

Хатч кивнул. — Роб тоже сидит во мне. — Он хотел сказать, что от Роба он унаследовал не меньше, чем от Рейчел.

Полли спросила: — Где он?

— Да везде, наверное.

Полли улыбнулась. — Нет, где он сейчас? Куда пошел?

Сперва ей показалось, что Хатч не слышал вопроса) но, лежа на спине, невозможно было незаметно смахнуть выступившие на глазах слезы. Все же он лежал, стараясь не мигать, чтобы они не скатились по вискам. Полли, однако, пристально смотрела на него, и, уже не скрывая отчаяния, он моргнул и сказал: — Я боюсь.

— Чего?

— Что он ушел.

— Куда? — спросила Полли.

— Не знаю. Во всяком случае, насовсем.

Полли сказала: — Сомневаюсь. Что у вас здесь произошло? Грейнджер написал что-нибудь?

Хатч сказал: — Не Грейнджер — Мин Таррингтон. Роб получил от нее сегодня письмо. Она пишет, что не хочет больше ждать его, пусть и не просит. Я увидел письмо на столе и прочел его и сказал Робу, что рад.

— Чему рад?

— Что она оставила его в покое.

— А я-то думала, что ты отцу добра желаешь.

— Я и желаю.

— Но ведь он одинок. Он чахнет, Хатч.

— Теперь я буду с ним. Я уже достаточно большой, я могу помогать ему. И вы у него есть; мы бы переехал# сюда и жили вместе с вами.

Полли посидела еще немного; потом приподняла ноги Хатча и встала. Подошла к креслу Форреста, села в него и посмотрела прямо ему в лицо. — Нет, этого никак нельзя, — сказала она.

— Но почему? Мне хочется, и Роб как-то говорил тоже самое.

— Он еще молод, — сказала Полли. — В сорок лет такое еще рано соглашаться.

Хатч спросил: — Какое такое?

— Дом, в котором нет никого, кроме подростка и пятидесятивосьмилетней женщины, уже прожившей свою жизнь.

— Мы бы любили его, — сказал Хатч.

— Не так, как ему надо, — сказала она.

— А как надо?

— Может, Мин знает, — сказала Полли. — Мне она понравилась, когда мы с ней познакомились. Уж она-то ему предана.

— И я тоже, — сказал Хатч. — Всегда был предай, за исключением того времени, когда жил в Фонтейне без него.

— Тут дело в ласке. Все взрослые мужчины, которых я знала, — кроме моего чудака отца, — нуждаются иногда в ласке.

— Я мог бы и приласкать его…

— Да и я могла бы, — Полли с улыбкой посмотрела на свои руки, — но не стала бы. Мы не то, что ему надо, Хатч, — одна слишком стара, другой слишком молод и вообще не то. — Хатч по-прежнему лежал на спине, уставившись в потолок и вытянув по бокам руки; она привстала и взяла с кровати вырезанную из коры фигурку. Затем снова села, внимательно посмотрела на нее и сказала: — Ты знаешь, кто это такой?

— Это дедушка Мейфилд?

— Прадедушка, — сказала Полли, — отец старого Робинсона. У него их много было. Когда я приехала сюда помогать ему, у него был полный ящик таких фигурок. Он вырезал их, сидя у постели своей умирающей матери. Давал им имена, уверял, что каждая изображает кого-нибудь из его родственников — белых, черных, — только все они были коричневые, как кора. Он попросил меня одеть их, сшить им костюмчики, платьица (я уже тогда умела шить не хуже, чем сейчас). Я сказала, что это глупости, что я лучше делом займусь — в доме кавардак, бог знает что тут творилось, когда я приехала, но он говорит: «Ну, хотя бы папе и маме сшей». — Полли показала фигурку, которую держала в руке. — Это у него был «папа» — ну тот, что построил этот дом. Я сказала, так и быть, «маму» я одену, но эту в руки не возьму. Он сказал: «Больше всех в одежде нуждается папа». Видишь ли, он приделал этой фигурке такую штучку вот здесь — ну, чтобы не спутать с мамой, вырезал ее из коры и приладил на проволочке, так что она могла подниматься и опускаться. Ему казалось это очень забавным. Я сказала, что не возьму его в руки, тогда он снял ту штучку и сделал вот эту насечку, чтобы все видели, что это мужчина. Ну я и сшила ему брюки и пиджак, которые давно где-то затерялись. — Полли встала и положила фигурку на кровать рядом с Хатчем. — Хочешь, возьми ее себе? — сказала она. — Когда станешь художником, вырежешь что-нибудь получше.

— Она ведь принадлежит Робу? — сказал Хатч.

— Нет, мне, а теперь будет твоя, пока не потеряешь. Все вещи старого Роба Форрест отдал мне — все его безделушки, которые он не успел сжечь (он сжег всех кукол, кроме этой, — даже «маму»). Они у меня в комнате наверху — все, что сохранилось: бритва, Библия, несколько картин. Эту фигурку я оставила здесь, потому что она нравилась Форресту.

— А дом он вам отдал?

— Как ты сказал?

— Дедушка Мейфилд, — сказал Хатч, — он отдал вам этот дом? Ведь это же была собственность старого Роба.

— Совершенно верно. И Форрест сказал, что он мой. По дороге на кладбище Форрест сказал, что они очень благодарны мне за заботу об отце и что все, что принадлежало ему, по праву должно стать моим. Роб больно обидел его и Хэтти, бросив их, — и теперь, когда он уже свое по земле отбегал, они не захотели ничего из того, что раньше принадлежало ему. Но все это Форрест сказал мне, прежде чем решил переехать сюда, за час до того — больше он никогда не поднимал этого вопроса.

— Но ведь он не отказался от своего решения?

— Нет, — ответила Полли. — Он никогда ничего такого не говорил. Просто мы жили здесь вместе все эти годы.

— Значит, он ваш, — сказал Хатч. — И вы можете пригласить меня сюда. — Он медленно поднялся и сел перед ней, все такой же серьезный.

Полли улыбнулась: — Я бы с радостью.

— Нет, вы пригласите меня, — сказал он.

Полли сказала: — Ладно. — Она снова посмотрела на свои пальцы, гладкие, совсем еще молодые. Затем коротко рассмеялась, давая понять, что все это было в шутку, что ей нужно приниматься за работу.

Хатч спросил: — А где сейчас Роб?

— На небе, надеюсь, хотя и не очень уверена.

Хатч помолчал. — Нет, я говорю о моем Робе, — сказал он.

— А? — Она задумалась на секунду, затем встала. — Он пошел искать виски. Вернется поздно. И тогда покажет нам, где раки зимуют. Нам остается только ждать. Пойдем, поможешь мне.

Хатч послушно встал.

8

Было уже совсем темно, когда Роб отыскал ее. Собственно, сначала он и не собирался ее искать. Он просто поехал в Джеймсовское училище, поставил машину и пошел в кабинет Форреста. И только тут вспомнил, что не взял ключи. Да, впрочем, ему и делать там было нечего — укладывать книги не во что; он пошел назад и уже готов был сесть в машину, когда увидел шагах в десяти от себя старика негра, аккуратно одетого, с бамбуковой тростью в руке. Негр внимательно вглядывался в Роба сквозь прозрачные летние сумерки. Роб задержался и окликнул его:

— Ну как, полюбил ты наконец свою родину?

Человек не спеша шагнул к нему и спросил: — Как вы сказали?

— Говорю — надеюсь, что ты научился любить свою родину после того, как вторая война началась?

Человек подошел еще ближе и всмотрелся. — Мистер Роб?

— Здорово, Уильям, — сказал Роб и протянул ему руку.

Старый хитрец взял ее в прохладную мозолистую ладонь и, рассмеявшись, крепко пожал. — Вы все такой же — ну и память у вас.

— А как же! Лучше уборщика, чем ты, Уильям, я в жизни не встречал. После тебя мне всюду чудится грязь и пыль.

— Вернулись?

— Ненадолго. Только отцовские вещи собрать.

Уильям кивнул. — А мне ведь ничего не сказали, мистер Роб. Меня отправили на покой два года назад, в июне — в семьдесят пять лет. Забрали у меня метлу и дали вот это. — Он закрутил в воздухе тростью. — В последний раз, когда я видел мистера Форреста, — пришел к нему по обычаю на рождество, — он на ногах был, ладный и крепкий, будто сносу ему не будет; он подарил мне сигары и спрашивает: «Ну как, Уильям, начищаешь крылышки?» Я говорю: «Начистил уже, мне мои пораньше вашего понадобятся. Вы-то вон еще какой молодой». А он посмотрел на меня эдак серьезно и говорит: «Сомневаюсь, чтобы мои мне понадобились. Там, куда я полагаю попасть, не больно-то разлетаешься». — «А что же вы такое, спрашиваю, сделали?», — а он говорит: «Своих близких на произвол судьбы бросил». Я говорю тогда: «Мистер Форрест, вы, наверное, говорите о белых, тут я, конечно, не судья, но сам-то я черный, как вы видите, а потому позвольте мне сказать вам, что черных негров вы спасли на своем веку немало». А мистер Форрест спросил: «От чего?» — Уильям замолчал и стал смотреть на свору бездомных собак, носившихся вокруг памятника Роберта Бернса.