Все романы (сборник) - Этель Лилиан Войнич

Со времени смерти Франсуазы у маркиза не было более тяжелых дней. Как и тогда, он не мог ни спать, ни работать; то и дело подходил к комнате больной и стоял там, тоскливо прислушиваясь к звукам, доносившимся изнутри, вздрагивая при каждом шорохе и мучаясь сознанием собственного бессилия.

Однажды поздно вечером, заглянув в комнату Маргариты, он увидел, как Рене, сидя около постели, шепчет что-то плачущей девочке, которая держится за его руку.

– Барышня сегодня все плачет и плачет, – сказала ему Розина. – Я побуду около нее. Господину Рене нужно отдохнуть, он и так с ног валится.

Маркиз тихонько подошел к постели и тронул Рене за плечо. Не оглядываясь, Рене знаком попросил отца уйти.

– Вы бы шли спать, господин Рене, – сказала Розина. – Я посижу с барышней.

Маргарита еще крепче сжала руку брата.

– Я сейчас уйду, сударь, – прошептал Рене. – Оставьте нас, пожалуйста, на минуту.

Маркиз наклонился и хотел поцеловать Маргариту в лоб.

– Спокойной ночи, моя девочка. Но Маргарита в страхе отпрянула.

– Нет, нет. Я хочу Рене! Я хочу Рене!

Спустя три часа маркиз в халате и домашних туфлях прокрался по коридору к двери больной и прислушался. Он услышал всхлипывания и осторожно приоткрыл дверь. Розина дремала в кресле; Рене сидел все в той же неудобной позе, нагнувшись и обнимая девочку. Она обеими руками держалась за его шею и прятала лицо на его плече. Вид у Рене был бледный и усталый, и он напомнил маркизу свою мать незадолго до ее смерти. Маркиз постоял, глядя на них, потом закрыл дверь, и ушел к себе.

На следующей неделе, обедая у тетки в Аваллоне, Анри рассказал ей о случившемся. Она испуганно вскочила, прижав руки к груди.

– Бедняжечка моя! Я так и знала! Подумать только – нагноение! С ней за все это время не случалось ничего подобного. И меня там не было! Я сейчас же еду к ней.

– Но все уже прошло, тетя. Она почти поправилась.

– И вы не послали за мной? Кто за ней ухаживал? Розина?

– Она и Рене вместе. По-моему, они справлялись неплохо, хотя, конечно, не могли заменить вас.

Ни за что на свете не сказал бы он ей, что, по мнению доктора, болезнь была вызвана той мазью матери-настоятельницы, которой тетка натерла Маргарите ногу.

Анжелика отвернулась и стала убирать со стола. Ее губы слегка дрожали. Восемь лет она самоотверженно ухаживала за Маргаритой – и вот ее место без шума, без борьбы, незаметно занято другим; ее вытеснил восемнадцатилетний мальчик.

Остаток лета прошел в Мартереле без особых событии. После болезни Маргарита не только похудела и побледнела, но и стала серьезней. Сказочный праздник кончился, приближался день отъезда Рене в Париж. Всем было ясно, что в ближайшее время нужно прийти к окончательному решению, и Маргарита проявляла все большую непреклонность. Девочка уже не кричала, не рыдала и не угрожала самоубийством, но, когда заговаривали о ее будущем, решительно повторяла, что ни за что не вернется в Аваллон.

Отец Жозеф и монахини употребили все свое влияние, чтобы отговорить Анжелику от намерения сдать дом и переехать в Мартерель. Она была им во многом полезна, и они не собирались отказываться от нее без борьбы. Дело окончилось компромиссом: Анжелика оставила за собой дом в Аваллоне и решила жить попеременно то здесь, то там.

– Больше всего мне не нравится то, что Маргарита будет заниматься очень нерегулярно, – сказал маркиз Рене. – На мой взгляд, это весьма нежелательно.

– Вряд ли занятия с тетей приносят Маргарите большую пользу. Она ведь уже не маленькая. И знаете, сударь, она ведь очень способная, даром что девочка. Она отлично чувствует, когда логика начинает хромать.

Маркиз вздохнул.

– Боюсь, что ты прав, но что я могу поделать? Нам не по средствам нанять ей хорошую гувернантку. Я не могу больше продавать землю, у нас и так почти ничего не осталось.

– А почему бы вам, отец, не учить ее самому?

– Мне? – Маркиз выпрямился в кресле и изумленно посмотрел на Рене. – Мне? Что ты говоришь, Рене? Упрямо сжав губы, Рене смотрел в окно.

– Конечно, – начал он медленно, – если вы думаете, что… Оба помолчали.

– Что я думаю, к делу не относится, – проговорил маркиз, уже готовый сдаться. – Вопрос в том, что из этого выйдет. Я никогда в жизни не учил детей, и в моем возрасте, пожалуй, поздно браться за новое дело, даже по настоянию такого энергичного деспота, как мой младший сын.

Рене круто повернулся к отцу и огорченно воскликнул:

– Отец! – затем опять отвернулся и добавил глухим голосом: – Я не собирался вмешиваться в ваши дела, сударь. Может быть, я слишком много на себя беру, но мы ведь хотели все устроить…

– И ты, без сомнения, умеешь все устраивать, а я нет… Не извиняйся, ты вполне доказал свое право вмешиваться в мои дела. Хорошо, я попробую. Договорились, мой мальчик.

Рене поспешно вскочил; его щеки пылали.

– Отец, вы всегда готовы помочь, когда мне что-нибудь нужно, только… зачем вы каждый раз делаете так, что я чувствую себя свиньей?

Маркиз засмеялся.

– Разве? Тогда мы квиты. Знаешь, кем я себя чувствую, когда разговариваю с тобой? Мумией.

ГЛАВА III

Прошло семь лет. Многое изменилось в Мартереле. Семья постепенно распалась на две части.

«Словно два лагеря!» – думал порой Рене, приезжая на каникулы. Отец с дочерью, заключившие оборонительный союз, обосновались в кабинете; оставшиеся за его пределами тетка с племянником утешали друг друга в гостиной.

Маргарита восстала против всех и всяческих авторитетов и завершила свое духовное раскрепощение с решимостью, которая даже пугала Рене, привыкшего уважать общепринятые условности. Она и слышать не хотела о молитвах и душеспасительных книгах и наотрез отказалась исповедоваться кому бы то ни было. Решив, что ей необходимо ознакомиться с трудами отцов церкви, она приставала к отцу до тех пор, пока он не согласился учить ее латыни и греческому. Теперь, вместо того чтобы вышивать сумочки для монахинь, она по очереди опровергала все догматы католической церкви, поражая отца своей беспощадной логикой и полнейшим отсутствием воображения.

Маркиз однажды сказал Рене:

– Она необыкновенно умна и так быстро все усваивает, что я едва поспеваю за ее требованиями. Учить ее все равно что подвергаться перекрестному допросу: она замечает слабое место аргументации прежде, чем успеваешь развить свою мысль.

– Только слабое? А сильное?

– Очень редко. Я никогда не встречал более разрушительного склада ума. Если бы она родилась мальчиком и не заболела, ей была бы обеспечена блестящая карьера в суде. Но зачем ее ум девушке, прикованной к постели? Уж лучше бы она походила на тетку!

– А как сейчас тетя? Успокоилась?

– По-моему, да. Одно время, как ты знаешь, она все волновалась, боясь, что мы губим свои души, но последние год-два примирилась с положением вещей. Маргарита подрастает и становится более терпимой к людям.

– Или более сдержанной, – заметил со вздохом Рене. Он вспомнил, как однажды, года четыре назад, тетка попросила его что-нибудь спеть и он начал старинную народную песенку:

Здесь родилась любовь моя,Где роза пышно расцвела.В прелестном садике…

– Замолчи! – закричала Маргарита. – Замолчи! Ненавижу прелестные садики, они похожи на Аваллон!

Анжелика залилась слезами и вышла из комнаты; возмущенный Анри последовал за ней. Даже Рене не удержался и пробормотал:

– Послушай, зачем же быть таким поросенком! За этим последовала одна из тех ужасных сцен, которых страшились все в доме. Беспомощной больной трудно было перечить, а кроме того, эти припадки ярости обладали такой силой, что, казалось, отравляли весь воздух миазмами ненависти и тоски. Хуже всего было то, что жертвы этих припадков обычно страдали из-за своей привязанности к девочке. Когда Анри единственный раз в приливе нежности назвал Маргариту Ромашкой – ласковым именем, придуманным Рене, над его головой разразилась страшная буря, он едва успел уклониться от ее злобно стиснутых кулачков. Задыхаясь от ярости, она шипела на брата, как змея:

– Как ты смеешь! Как ты смеешь! Я Ромашка для Рене, а не для тебя. Ты когда-нибудь называл меня ласковыми именами до его приезда?

Первые годы по возвращении в Мартерель Маргарита совершенно не умела обуздывать эти душевные ураганы, но со временем она научилась владеть собой. К восемнадцати годам она стала необыкновенно сдержанна и молчалива. Маркиз чувствовал, что, несмотря на общность их умственных интересов, дочь словно отгораживается от него стеклянной стеной и скрывает от него свой внутренний мир, как от чужого.

Иногда ему приходило в голову, что эта непроницаемая замкнутость – следствие жестокого разочарования, которое постигло Маргариту. В течение первых двух лет, проведенных в Мартереле, ее физическое состояние неуклонно улучшалось: она уже начинала немного ходить на костылях, и ее бледное личико округлилось и порозовело. Но потом, неизвестно почему, снова наступило ухудшение. Она не вставала с постели уже четыре года, и, казалось, жизненные силы постепенно ее покидали. Острой боли она не испытывала, но тупое, ноющее ощущение смертельной усталости давило ее невыносимой тяжестью. Ей уже стоило огромного напряжения воли во время приездов Рене притворяться веселой и бодрой, чтобы не портить ему каникулы.