Небо и земля - Виссарион Саянов

— Гляди-ка, гляди-ка, — говорил он, запрокинув вверх большую лысую голову, — мухоловка летит и хвостиком медленно поводит то вверх, то вниз. А крапивник… нет, ты только погляди, как крапивник хвост держит! Коротенький у него хвостик… Он, крапивник, низко летает… Да какое летает… Просто перепархивает и так надоедно трещит: тик-трик-трик-трик…

— Откуда вы так хорошо знаете их приметы, Кузьма Васильевич?

— Мальчишкой птиц ловил, купцам продавал по пятачку за штуку, вот и выучился…

Минут через двадцать это занятие наскучило Тентенникову; и он предложил Уленкову собрать завтрак.

— А не лучше ли сперва рыбки наловить для ухи? — спросил Уленков.

— Ухи на обед наварим. А завтракать теперь будем: время приспело.

…И верно, удочки, которые смастерил Тентенников, были лучше, чем спиннинги… Рыбы за два дня наловили столько, что можно было бы наварить ушицы на целую эскадрилью…

Обратно пошли ночью и неожиданно сбились с дороги. Пришлось на рассвете постучать в низкое подслеповатое окошко стоявшей у самой дороги избы. Дверь открыла старушка в платке, надвинутом на самые брови.

— Молочка не попьете? — спросила она.

Они выпили по кринке молока и хотели было расплатиться с хозяйкой, но она в ответ только замахала руками на Уленкова:

— Что ты, голубчик, слыханное ли дело с военного человека брать!

Старушка поглядела на него исподлобья, дотронулась морщинистой рукой до его загорелого локтя и тихо сказала:

— Ничего мне не надо… все дома есть… внучек мой такой же, как и ты, молоденький… и тоже в летчиках… да только карточки не присылает доселева, — так вот и не знаю, вырос он али нет…

Уленков вынул из кармана гимнастерки свою фотографию, — снят он был в лыжном костюме, во время зимних соревнований, и сказал старушке:

— Тогда хоть мою возьми… на память…

Старушка фотографию взяла, тотчас положила её в окованный железом ларец, стоявший на полочке в углу, и обняла летчика дрожащей рукой. Уленкову, выросшему сиротой и не знавшему с малых лет материнской ласки, было непривычно это материнское благословение. А старушка тихо сказала:

— Будешь еще в наших краях — приходи, милок, с папашей. (Тентенникова она приняла за отца летчика.)

Скоро вышли на проселок. Уленков торопливо вышагивал вслед за быстро шедшим Тентенниковым.

«Хороший он человек, — думал Уленков, тоненькой вичкой сбивая пыль с сапог, — очень хороший… и держится со мной, как с равным… И старушка очень хорошая…» И все казалось ему очень хорошим, милым, красивым в тихий июньский день. Они свернули с проселка на лесную тропу и скоро вошли в сосновый бор. Здесь было спокойно и тихо. Запах смолы смешивался с горьковатым запахом цветов, синеватый дымок стлался впереди, пахло так, будто от костра тот дымок тянулся, и Уленкову казалось, что никогда не кончится тихая дрема, что так, шаг за шагом, будет он идти по бесконечному бору…

Но вот уже и знакомая развилка троп, а от неё, как говорится, рукой подать до берега. В лицо вдруг пахнуло прохладой: начинался спуск к озеру. Росли там кусты жимолости, из высокой травы неторопливо выпархивали птицы, и много было цветов у дороги, а трава была желтоватая, словно её посыпали каким-то порошком.

* * *

Увидев на перекрестке паренька, мчавшегося галопом на неоседланном коне, Уленков остановился: было что-то донельзя удивительное в неоседланном коне и в растрепавшихся на быстром скаку желтых волосах паренька.

— Стой! — крикнул ему Уленков вдогонку, но подросток даже не оглянулся и, припав головой к черной гриве коня, поскакал дальше.

— Да чего ты нервничаешь? — недоуменно спросил Тентенников, но, видать, и сам он был удивлен странным поведением паренька.

Они хотели было пойти дальше, но снова донесся со стороны озера конский топот. «Что бы могло случиться? — подумал Уленков. — Пожар, что ли, в соседней деревне?»

Протарахтела по дороге телега. Возница стоял на передке, туго натянув вожжи. Его за плечи обнимали молодые парни.

— Что случилось? — крикнул Уленков.

Один из парней оглянулся и отозвался на голос Уленкова:

— Война началась…

Телега унеслась вдаль. Уленков и Тентенников, проводив её взглядом, медленно пошли по тропе.

Стало быть, случилось то, о чем говорили столько лет… Как-то не по себе стало молодому летчику. «Зашумит, загудит война-непогодушка…» — подумал он словами давно запомнившейся песни.

Тентенников шел, сняв фуражку и не вступая в беседу. Тяжело было Уленкову молчание бывалого солдата. Наконец юноша громко сказал:

— Что ж вы молчите, Кузьма Васильевич? Ведь мы уже воюем, слышите вы — воюем. Но они ведь не сказали нам, с кем началась война…

Руки Тентенникова дрогнули, морщины на лбу стали крупными, набрякшими.

— С кем воюем? Гитлер нарушил пакт…

По тому, как сказал это Тентенников, Уленков сразу понял, что старик давно уже думал о надвигающейся войне.

— В часть надо скорей, — сказал Уленков. — Там нас ждут. Может быть, сразу и в бой придется.

— Все может быть.

— Медленно идем.

— Зачем же спешить? Остановимся отдохнуть, ушицы наварим, закусим — и снова в дорогу.

— Какая тут ушица, — взмолился Уленков. — Нас ждут, небось, а вы об ушице!

— Не пропадать же рыбе, — строго ответил Тентенников. — И вообще теперь уже дергаться нельзя. Нервничать мы могли в мирное время, а теперь, как говорится, нервы положено в архив сдать…

— Я есть не хочу.

— А я вот с превеликим удовольствием закушу. Послушай старого солдата, присядь у костра рядом со мной. Война не на день началась, не на месяц… Да и когда еще нам с тобой доведется такой ушицы отведать? Садись, я тебя прошу…

Уленков присел у костра рядом с Тентенниковым, но есть не мог, сидел просто так, чтобы не обидеть спутника.

Он давно думал о том, что настанет день, когда поведет в бой за Родину свой самолет. Этот день всегда казался ему днем победы и славы, но как непохоже было начало дня на его юношеские предчувствия и грезы. Вот уже началась война, а вокруг ничто еще не изменилось, и на озере такая же мелкая рябь, как вчера, и так же зеленеют сосны на островке, и Тентенников неторопливо прихлебывает ушицу, и дымок стелется по траве…

— Скоро кончите есть? — нетерпеливо спросил Уленков.

— Уже кончил! — со вздохом ответил Тентенников. — А теперь можно и в дорогу собираться.

Внимательно оглядев Уленкова, он понял, что волнует юношу, и спокойно сказал:

— Теперь мне кажется, что я не на один день наелся, а на всю войну. Долгое и тяжелое предстоит нам дело, дружок… Одному завидую: не могу, как ты, в небо подняться… А как бы хотелось таранить самолеты врага, расстреливать их из пулемета, — ведь это они на счастливую нашу жизнь пошли, на все, что нам дорого и свято…

— Вам и на земле немало придется делать…

— Верно… Только в небе радостней драться…

— Очень вы спокойны сегодня…

— Кто тебе сказал, что я спокоен? — ответил Тентенников. — У меня каждая кровинка кричит… Но я же тебе сказал: о нервах теперь забыть надо… А так-то, вообще, — это моя четвертая война…

Глава пятая

В штабе Уленков и Тентенников встретили майора Быкова. Он разбирал бумаги, накопившиеся за время его отсутствия, некоторые перечеркивал красным карандашом, на других ставил замысловатые разноцветные значки.

— Вернулись?

— С рыбалки возвращались — и вдруг узнаём: война! — сказал Уленков.

— А ты давно ли прибыл? — спросил Тентенников.

— Рано утром. Я уже митинг провести успел и распоряжения получил сверху. К тебе дело есть, — сказал Быков, положив руку на плечо Уленкова.

Уленков покраснел от волнения, лицо его как-то сразу пошло пятнами, он не привык к такому ласковому обращению майора, — обычно командир бывал с ним строг, никогда не шутил и порой жестоко пробирал за мелкие провинности и ошибки. Особенно часто посмеивался Быков над его любовью к сладкому. Однажды Уленков всю получку сразу истратил на шоколад и пирожные. Понятно, заболел и три дня провалялся в кровати. Врач никак не мог определить причину заболевания и винил повара части. Пожалев повара, Уленков чистосердечно рассказал о своем пристрастии к сладкому, и с тех пор товарищи и начальники прозвали его сладкоежкой. Немало шутили и над его дневником, — со своими записями Уленков под величайшим секретом знакомил товарищей каждого в отдельности, и через короткое время ни для кого уже не были тайной его заветные думы… Уленков огорчался, требовал от приятелей, чтобы они относились к нему как к взрослому и самостоятельному человеку, и все-таки оставался для них только милым, хорошим и прямодушным подростком. Когда собиралась компания выпить или просто посидеть в ресторане — Уленкова обычно не звали.