Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

Олег поставил пластинку под названием «Калифорнийский апельсин». Откуда она у него взялась, он сам не знал, и чудные звуки, сочные и жаркие, как синее небо Калифорнии, полились в этой необычной военной обстановке. Я больше нигде и никогда не слышала эту пластинку, и все, у кого я спрашивала, понятия не имели, что такая существует.

Всем было очень весело, много пели, у многих были очень хорошие голоса. И глядя на милые веселые лица этих молодых, здоровых, для кого-то самых дорогих людей, больно было думать, что ждет их впереди. Мне казалось, что у каждого из них была одна и та же мысль: сегодня нам весело, а что будет завтра?

В этих диких условиях войны люди быстро и крепко влюблялись, и наш милый красавец Олег Андреевич во время танца вдруг трогательно объяснился мне в любви. Я его нежно поцеловала, он был на два года моложе меня, и я относилась к нему, как к брату. Он быстро выбежал из комнаты, за ним побежал Виктор, вернувшись, сказал: «Олег плачет».

— Вы знаете, товарищи я не боюсь и готов погибнуть, если моя смерть поможет осчастливить нашу жизнь. Но я все-таки хотел бы остаться в живых, чтобы напоминать всем, чтобы не забывали, ради чего погибли миллионы наших лучших товарищей, — как будто угадывая мысли всех нас, вслух произнес Николай.

Рано утром все расквартированные в Морозовской войска, грустно отступавшие, когда немцы заняли Ростов-на-Дону, вдруг возбужденно и радостно, с надеждой и уверенностью, что им улыбнулась фортуна, трогательно и бодро уходя на запад, прощались с нами. Была глубокая уверенность в том, что теперь они будут гнать врага только на запад и что немцы обратно никогда не пойдут.

Мы стояли у обочины дороги, мимо нас проезжали машины, милые веселые ребята, соскочив с машин, подбегали к нам обнимали, целовали, обещали на прощание: «Ну, теперь мы их погоним!». Мы желали им скорой победы и скорого возвращения. Все они были уверены в том, что все будет в порядке и что мы встретимся и отпразднуем нашу победу. Кто из этих прекрасных людей остался жив, не знаю, но тогда они были полны надежды и веры в нашу победу.

Эти первые большие победы, одержанные нашими войсками над немецко-фашистскими оккупантами, уничтожили иллюзию о непобедимости немецко-фашистских армий и окрылили нас настолько, что мы были уверены, что немцы обратно уже не сунутся.

Мы записываемся в добровольцы

Трудно даже представить и понять сейчас, что двигало человеком, который просился в армию, на фронт. Это можно понять только в той ситуации, когда кругом тебя идет война, и ты вдруг оказываешься как будто невостребованным и не можешь сидеть и смотреть, сложа руки, на все, что происходит вокруг тебя, и тебе кажется, что от твоего присутствия и многих таких, как ты, что-то там, на фронте, может измениться к лучшему. А чем можно объяснить, что человек, не успев выписаться из госпиталя после первого, второго и третьего ранения, как мой брат и многие, многие другие, снова и снова бросались в этот ад на фронт.

Мы вместе с Кириллом пошли в военкомат с просьбой взять нас в армию, нам ответили, что они не могут удовлетворить нашу просьбу, так как мы имеем статус комсостава в запасе. Они могут только дать нам направление и отправить нас в распоряжение московского военного округа по месту жительства.

Наш институт был в какой-то степени военизированный. «Военное дело», как мы говорили, то есть военные предметы, преподавал нам пожилой генерал-артиллерист старой военной школы, прошедший Первую мировую войну. Даже помню, как однажды он вошел в класс и громко произнес:

— Здравствуйте, господа, — и быстро поправился, — товарищи.

Все мы сделали вид, что не заметили его ошибки, но это явно говорило о том, насколько близко в те годы было еще прошлое. Каждый факультет нашего института обязан был изучать один какой-то вид военного дела. Нашему факультету досталась артиллерия, мы усиленно изучали траектории полета снарядов. Молодые ребята призывного возраста проходили какую-то летнюю военную подготовку, и мы даже должны были на последнем курсе защитить какую-то диссертацию по военному делу. Значит, мы уже числились в каком-то ранге комсостава.

Мы быстро приняли решение немедленно отправиться в Москву. Как только доберемся туда и выясним свое положение, один из нас сразу поедет за детьми и мамой, а пока что они оставались в очень хорошем и, как тогда нам казалось, надежном месте. У замечательных людей дяди Яши и Эмилии Филипповны, которые крепко полюбили наших детей и маму и которые так долго воевали за них с Иваном Ивановичем и его супругой, так как и те хотели забрать их к себе.

В Сталинграде

Мы прибыли в Сталинград в конце декабря. Когда я вышла из поезда, то увидела состав, где на открытых платформах, запорошенные снегом, все еще стояли станки с нашего завода. До сих пор помню, как грустно мне было смотреть на них, как на застывших покойников. Появилось желание подойти, притронуться даже, приласкать их холодную поверхность. Удалось ли им переправиться через Волгу, не знаю.

Мы долго бродили по Сталинграду в жгучий декабрьский мороз 1941 года. Одеты мы были далеко не по сезону, и с облегчением вздохнули тогда, когда сели в поезд. С нами в вагоне ехал пожилой человек, который только что похоронил своего сына. Его сыну было 24 года, с первого дня он был на передовой и отличился в боях настолько, что ему дали отпуск на неделю, он вернулся домой, заболел гриппом и через неделю скончался. Старик был потрясен и никак не мог прийти в себя.

С нами также ехала прямо с передовой беременная женщина-врач. Ехала в Москву рожать.

— Там на фронте был сплошной кошмар, — рассказывала она. — Два раза попадали в окружение, как я выбралась оттуда — это просто чудо, до сих пор не могу опомниться. Прятали нас крестьяне под стогами сена или в корытах, завалив сверху кормом для скотины. Я почти сутки пролежала в таком глубоком деревянном корыте, засыпанная сверху соломой и половой. В нашей группе медиков был один еврей, за него мы боялись больше всех. Как раз он и попал к немцам в руки, и они у него требовали указать, где спрятаны все остальные. Их тут же всех расстреляли, в том числе и того, кто выдал своих товарищей. Ночью нас, кто остался жив, крестьяне вывезли в безопасную зону. И еще ехал с нами работник из Днепропетровска, который рассказывал, как тяжело было им, когда они получили приказ взорвать Днепрогэс, и плакал. «Мы все, кому поручено было сделать это, рыдали. Мне до сих пор кажется, что мне легче было бы застрелиться, чем взорвать с таким трудом построенное наше детище».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});