Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

Они поспели как раз к отправлению поезда. Разместились в господском вагоне. И когда поезд тронулся, Туглачиха помахала им своим надушенным платочком. И перрон вместе с ней пробежал в противоположную сторону и скрылся. Поезд мгновенно окунулся в теплую ночь, и в свете луны было не понять, то ли в ложбинах стелется дым паровоза, то ли туман.

А в ночном Томске, в здании охранки светилось окно на втором этаже. В маленькой комнате сидел за письменным столом следователь Соколов, расстегнув сюртук и закурив сигару, писал донесение. Теперь он имел уже результаты, позволявшие писать донесение. В его душе воцарился покой и порядок. Расследование идет своим чередом, документы копятся. Он не зря ест хлеб. Он разоблачит цареубийц и его имя навсегда будет вписано золотыми буквами в историю России.

Перо бежало по бумаге и выводило аккуратные строки:

«За две недели мной выслежено и арестовано 80 дезертиров. Проведены важнейшие акции:

а) открыт, выслежен и арестован по требованию контрразведки при ставке Верховного правителя брат непосредственного физического убийцы государя императора и его семьи Якова Юровского Илья Юровский;

б) ликвидированы эсеровские организации в г. Томске. Арестованы Пятницкий, Петров-Аржанников и др. Дознание и дальнейшие аресты производятся;

в) по городу Томску арестовано 180 человек по подозрению в подготовке большевистского мятежа… После более обстоятельных допросов арестованные будут этапированы в Омск для дальнейшего расследования».

Король поэтов и другие

Пока следователь писал, пока чернила высыхали на бумаге, во всей огромной России происходили самые различные, порой — значительные, а порой — пустяковые события. Впрочем, что такое — пустяк? Кто-то просто в вагонное окно смотрит. Вот один поручик округу разглядывает в трофейный цейсовский немецкий бинокль. Но и в такой бинокль не разглядишь никаких подробностей странной российской жизни, ее и вблизи не поймешь, а издалека — тем более.

Тем временем поезд, пробирающийся через бескрайние Барабинские степи, несет Колю Зимнего и его спутников в неведомые дали, сквозь неведомый простор. Пожухлая трава усыпана снежной крупой, березки потеряли листву, словно застыдились чего-то. Давно уже над этой степью живыми стрелками, указывающими своими остриями на юг, пролетели журавли.

Всякий, кто имеет крылья, улетает от зимы и бескормицы. У-у! Как воет ледяной ветер в поблекших, безжизненных просторах. Именно в этих краях родилась надрывающая душу песня, про замерзающего в глухой степи ямщика. Обо всех-то он позаботился. Отведи коней родному батюшке, передай поклон родной матушке. Ишь ты — коней так — батюшке, а матушке — просто поклончик. Ну а жене велит сказать слово прощальное и передать кольцо обручальное. Пусть не печалится, а возьмет кольцо и обручается. Дело, дескать, житейское, раз так получилось, так давайте действовать рационально. Тоска все же! Не сдавался бы так заранее. Не рассуждал бы, может и выкарабкался бы как ни будь.

Нынче в поезде не замерзнешь. Слава богу, проводники натопили. Уголь по дороге из вагонов углярок воруют. Россия не обеднеет. Шалишь! И грабили ее не раз, и убивали, а она, как ванька-встанька, вновь всякий раз поднималась. Что ей — ведро угля!

Коля Зимний читает газету, а одним глазом с ужасом смотрит, как его товарищи — Аркашка да Федька — пьют водку. Четверть распочали. Можно, конечно, пить по-разному. Купить махонький такой пузырек. В народе мерзавчиком зовется. А почему? Ты им не напьешься, только языком по небу водку размажешь. И передернет тебя от сивушного запаха. Ну как — не мерзавчик? Он и есть. Другое дело — чекушка. Это уже почти полтора стакана водки. Но это если пить одному, то одной и не хватит. Поллитра — серьезная вещь. Но — не очень надежно. Только в охоту войдешь, буфет закроют, и тогда — хоть матушку-репку пой. А вот четверть — это солидно. Стоит она на вагонном столике — душа радуется. Нацедили по полстакашка, выпили, а вроде бы в бутыли и не убыло. Спокойно можно пить. Без оглядки. Четверть — серьезный сосуд. Правда, и цена ей по нынешним временам — серьезная.

На закусь мужики в буфете шоколаду накупили, на какой-то остановке у бабок ведро соленых огурцов оторвали, три горбушки ржаного хлеба, несколько пластов розового сала. На большее у них фантазии не хватило. Но все равно много денег уже истратили, из тех, что купчиха на проезд дала. Этак дело пойдет, за какие шиши обратно поедут? Да ведь надо еще и покойника в специальный вагон определять, и за это особая плата полагается. Немалая плата, видимо. Но они наслаждаются свободой, покоем, вагонной качкой. Словно мама их в люльке качает. Да и то сказать, не старые еще. Многое впереди. В таком возрасте и беда — не беда, и семь бед — один ответ. А на всякий непредвиденный случай Аркашка захватил с собой в дорогу алый чемоданный футляр. На обратном пути можно будет немножко и подработать своим законным чемоданным ремеслом, если денег не хватит.

Табачный дым, запах сивухи, бряцанье баклажки, смех. Аркашка Папафилов вместе с Федькой закусывали водку огромными ломтями сала.

— Лопай, Салов, сало! — балагурил Аркашка.

— Николай Иванович! — откушайте сальца! — пригласил Федька Колю. Не погребуйте, ведь вместе в психичке страдали.

Коля сделал вид, что спит. Переживания последних дней совершенно измучили его. Он думал, мысленно оглядывался назад, пытался заглядывать в будущее, но оно было таким неясным. Хотелось верить.

Утром пошли в вагон-буфет, но оказалось, что денег почти не осталось.

— Подождите! Я вас одной тарелкой макарон всех накормлю, — шепнул приятелям Аркашка. Рассчитавшись с буфетчиком, Аркашка поставил тарелку с макаронами на столик, за которым уже сидели толстый господин и симпатичная дама. Аркашка взял одну макаронину и сунул ее себе в нос, при этом он так швыркнул носом, что макаронина проскользнула через нос к нему в рот. Даму и господина стошнило, они поспешно удалились из буфета. Аркадий придвинул к себе бутылки с дорогим вином, тарелки с колбасами, икрой и фруктами, поманил пальцем друзей:

— Садитесь, лопайте, они теперь не скоро вернутся, скорее всего, что вообще больше сюда не придут. Ишь брезгливые какие!

— Ну тебя к черту! — сказал Коля, еще влипнешь с тобой в историю! Коля ушел, а Федька Салов присоединился к Аркашке.

Странности прошедшего лета и осени клубились снеговыми тучами за окном. Вагон протопили плохо, даже на верхней полке было холодно. Впервые Николай уехал из родного города. До Новониколаевска за окошком мелькала тайга, похожая на томскую, а после начались бесконечные степные просторы в снежных вихрях, унылый, однообразный пейзаж. Только ветер свистел в проводах, да паровоз покрикивал дурным голосом, и на поворотах рассыпал по округе горячие искры. Иногда на откосах можно было видеть надпись: