Чего же ты хочешь? - Всеволод Анисимович Кочетов

и дернул за ручку двери Голубкова. Дверь была заперта. Постучал — ответа не получил. Уже не ведая зачем, постучал еще раз.

Заскрипела другая дверь в сенях. Из нее, щелкнув выключателем на стене и дав свет, вышла та бабка, у которой Клауберг спрашивал о Голубкове в прошлый приход сюда.

— Кого тебе? А, это ты? — Она его узнала. — Так он же наутро съехал, Семен-то Семенович. Я думала, ты его сманил куда. Всю ночь сундучки свои собирал, вещички увязывал, а утром пригнал грузовик, расплатился со мной честь по чести и укатил. Не к тебе, значит? Ну, адреса не сказал, потому и не спрашивай, не знаю, почтенный, не ведаю.

Это было такой неожиданностью, перед которой Клауберг растерялся. Ничего этому подлецу теперь не стоит где-то в пути сунуть в почтовый ящик конвертик с сообщением о присутствии в Москве некоего штурмбанфюрера и описанием его примет.

Да, надо было действовать быстро и решительно.

Из Кунцева Клауберг помчался было на международную телефонную станцию. Но лондонская контора издательства не отвечала, и за поздним временем это было естественным; номерами же домашних телефонов он не располагал, ничего, следовательно, не оставалось, как ждать до утра.

Нервы Клауберга так напряглись, что он уже боялся войти в вестибюль гостиницы, все ходил и ходил вокруг площади, в сквере на которой стоял памятник Карлу Марксу, и по временам невольно посматривал на тот лозунг о диктатуре пролетариата, который был выложен керамическими плитками на фронтоне гостиничного здания.

— Ну как, господин Клауберг? — услышал он голос рядом с собой. — Нашли Голубкова?

Он готов был бежать от этого возгласа, полагая, что его вот-вот схватят за локти и скуют руки стальными браслетами. Но возле него стоял безобидный, улыбающийся приятель Юджина Росса, сын доцента Зародова.

— Что? — сказал Клауберг, бешено ненавидя этого парня и все же стараясь быть приветливым. — Голубкова? Да-да, конечно. Мы с ним договорились встретиться еще. Но он почему-то не приходит.

— Не приходит? Я съезжу к нему завтра, спрошу, чего это он. Обычно он аккуратен. Деловой человек. Вы куда-то шли? Я вам не помешаю?

— Нет-нет. — У Клауберга мелькнула мысль, нельзя ли предстоящую ночь провести не в гостинице, а скажем, у этого парня или у кого-то из его приятелей. — Гуляю, гуляю, — сказал он, пытаясь улыбаться. — Изучаю вашу московскую жизнь. Скоро уже и конец, домой отправимся. Как поживают ваши родители?

— Муттер на даче. Фатер — в трудах. Сегодня он, правда, тоже на даче. Суббота! Уик энд!

Клауберг запомнил дом, в котором жили Зародовы. Сопровождаемый Генкой, он шел такой дорогой, чтобы выйти на улицу Горького и как бы случайно добраться именно до их дома. А там, кто знает, может быть, этот простодушный малый пригласит его к себе.

Так и случилось. Возле своего дома Генка сказал:

— Наша берлога!

— Что это означает? — Клауберг сделал вид, что не понимает его терминологии.

— Здесь мы живем, — пояснил Генка. — Вы же у нас были, господин Клауберг.

— Неужели? — изумился Клауберг. — Плохая память! Да и вообще в новом городе с первого раза можно запомнить лишь нечто равнозначное Эйфелевой башне, вашему Кремлю, Колизею. А уж, скажем, башню, на которой установлен лондонский Биг Бен, вполне спутаешь с башнями Стокгольма или Брюсселя, а папский собор святого Петра — с Казанским собором в Ленинграде. Да-да, теперь вспоминаю вашу квартиру, очень было мило, гостеприимно.

— Господин Клауберг, — сказал Генка, — может быть, зайдем к нам? Правда, родителей нет. Но если хотите…

Клауберг помедлил ровно столько, сколько надо было, чтобы это походило на его натуральные колебания и в то же время, чтобы русский малый не успел сказать: «Ну что ж, не смею настаивать», — и согласился.

— Люблю изучать жизнь, — сказал он, подымаясь в лифте. — А где еще увидишь ее так отчетливо, как можно увидеть в домашней, неофициальной обстановке?

Если бы мать и особенно отец узнали, что Генка без всяких приготовлений приведет к ним в квартиру гостя, да еще и иностранца, они бы обрушили на голову своего сыночка все ругательства, какие им были известны. Без предварительных приглашений в квартиру Зародовых не пускали никого по причинам крайней неряшливости всех ее обитателей. Сам Александр Максимович, на людях появлявшийся в ультразападном виде, дома расхаживал в старых шлепанцах, небритый, всюду сыпал пепел сигарет и сигар. Супруга его была ему под стать. По всем комнатам были раскиданы ее импортные кофты, юбки, чулки, пояса. В доме был пылесос, были полотерная машина, совки, веники. Но добровольно никто к ним не прикасался. Поэтому, когда разговор заходил о том, что кого-то надо позвать, кому-то устроить, как у Зародовых называлось, прием, в квартиру созывались многочисленные родственники Александра Максимовича, и вот они-то и наводили должный порядок. А сами Зародовы грязи, среди которой проходила их жизнь, не замечали, грязь для них была явлением нормальным, бытовым. Тем более она не тревожила Генку. Стены есть, потолок есть, магнитофон есть, холодильник тоже — ну и ладно. Берлога!

Немец Клауберг сразу увидел разницу между тем, как выглядела квартира Зародовых тогда, во время приема, и какой она предстала перед ним теперь. Можно было подумать, что здесь или готовились к ремонту, или к переезду. Но, конечно, он и слова не сказал о своих впечатлениях.

Генка усадил его на диван перед овальным столиком.

— Сейчас, господин Клауберг, кое-что будет. Одна минута!

Он натащил из холодильника бутылок — и начатых и неначатых, банок с консервами, нарезал прямо на газете, которую разостлал на столике, большими ломтями хлеб.

— Ни виски, ни джина, извините, нету, — пояснял он. — Но вот хорошая, холодненькая водчонка. Вот армянский коньяк. Три звездочки. А это для знатоков. Это нам из Болгарии привезли — мастика. Пахнет каплями датского короля. Вы знаете такие — от кашля? А это очень ценный напиток. Черный рижский бальзам. В керамической посудине который. В нем травы какие-то. От всех болезней. Его можно и так, голый. А можно и в водку капать. Запах отбивает и вкус облагораживает,

— Вы большой знаток выпивок, Геннадий, — сказал Клауберг, все раздумывая об этом проклятом Кондратьеве-Голубкове.

— Ну какой там знаток! Дилетант. Любитель. А что, господин Клауберг, некоторые думают, что выпить — это разложение. А это же жизнь, верно? Выпьешь — какие-то фантазии возникают в голове, идеи рождают ся, чего-то такого особенного хочется. И даже сам себе кажешься лучше, чем есть. Ну, за ваше здоровье, за успешное окончание вашей работы, за благополучное ваше возвращение домой!

Оба они выпили водки, подкрашенной рижским бальзамом.

— Меня, господин Клауберг, все кроют: