Это было в Праге - Георгий Брянцев

— И ты этому поверил? — сдержанно спросил Морава.

— Чему? — заинтересовался Лукаш.

— Тому, что он не состоит ни в одной партии, — пояснил Морава. — Нет, этот гусь, безусловно, национальный социалист, но зарвался и, по всему видно, не выполнил задач, которые перед ним были поставлены. Вот он и решил отмежеваться.

Нерич не задавал больше вопросов. Он не мог придерживаться всех указаний, полученных в свое время от Борна. Человек в нем одерживал верх над разведчиком. Апломб, самоуверенность, широкие жесты, независимые замечания — все, к чему он прибегал в другом обществе, здесь совершенно не годились.

Изо всех сидящих за столом он знал только свою молодую жену и ее отца — человека умного, прямолинейного, без фокусов и притворства. Такое же впечатление производили и его гости. Это были люди, привыкшие прямо отвечать на прямые вопросы, сознававшие, что они немало сделали для своей родины, уверенные в правоте своих взглядов и действий.

После обеда и многочисленных здравиц все, за исключением Божены, перешли в другую комнату. Морганек балагурил, рассказывал смешные истории, а потом стал жалеть, что нет под рукой гитары.

— Я достану тебе гитару у соседей, — отозвалась Божена из столовой.

— Давай, Боженочка!.. Какая же это свадьба без музыки?

Божена принесла гитару. Морганек уселся поудобнее, положил ногу на ногу и принялся налаживать расстроенную гитару. Он был под хорошим хмельком. Непослушный вихор метелкой торчал на его макушке. Взяв несколько аккордов, он вдруг сказал:

— Как же это вы не позвали Антонина? Ладное ли это дело?

Божена сжала губы и вышла из комнаты. Нерич нахмурился. Это имя всегда, а сегодня особенно, вызывало в нем глухую ярость.

— Будь Антонин, дело бы побойчей пошло. И спели бы, и поплясали, — говорил Морганек.

Морава и Труска переглянулись. Труска подсел к Мораве и сказал ему шепотком:

— Скажу честно: не хотел я идти на эту свадьбу. Когда мне Владислав сказал, что Божена не за Антонина выходит замуж, я ушам своим не поверил.

— Да-а-а, — протянул Морава. — Жизнь делает иногда такие повороты… Но, говорят, Нерич всю войну партизанил?

— Шут его разберет, чем он тогда занимался, — ответил Труска.

— Ну-ка, взвейся своим тенорком, — попросил Скибочка Морганека.

Морганек подмигнул. У него, при наличии хорошего слуха и музыкальных способностей, был пренеприятный голос. В добавление к этому Морганек не умел владеть им. Но при каждом удобном случае, не стесняясь, начинал петь. Затянул он и сейчас своим бабьим голоском старинную чешскую песню.

Нерича покоробило. В душе он не переставал ругать себя, Борна и американцев. Нужно же было затевать такую недостойную авантюру, как эта женитьба! Хочешь не хочешь, а теперь сиди в этой грубой компании, слушай их похвальбы и это идиотское пение.

Труска попытался подстроиться голосом к Морганеку, но из этого ничего не получилось. Морганек давал таких петухов, что хоть на стенку лезь.

— С твоим голосом только на паперти сидеть да милостыньку просить, — рассмеялся Труска.

Морганек не обиделся. К подобным комплиментам он давно привык. Оборвав пение, он сказал:

— Пропал голос. Да и сам я поизносился, обтрепался, трещины пошли, в ремонт пора…

С танцами тоже ничего не получилось. Кроме Морганека и Нерича, никто танцевать не умел, но Нерич сегодня не имел к этому желания, а Морганек — возможности.

— Выходит, руками мне нужно играть, а ногами — плясать? — сказал он с безнадежностью. — Нет, так у нас не пойдет.

Божена нервничала. Она видела, что никакого праздничного веселья не получается, нет даже непринужденности, а супруг ее расстроен. Ей захотелось одиночества, захотелось расплакаться — до того ей стало грустно, обидно и жалко самое себя. Все припомнилось ей: день рождения в тридцать восьмом году, когда отца привезли с разбитой головой; ночь под новый, тридцать девятый год, проведенная вместе со стариком Вандрачеком. От этих воспоминаний стало еще горше. Под несчастливой звездой она родилась. У других огорчения перемежаются радостями, а у нее… Так готовилась она к этому дню, единственному в жизни, так ждала его. Что он ей принес? И что подумает Антонин? В самом деле — почему они его не позвали? Пошел бы он к ним или нет, но пригласить нужно было.

Ярослав всегда считал, что веселиться ради веселья — крайность, к которой прибегают люди, неспособные на веселье, рождаемое потребностью души. Но в этот раз он попытался переломить себя. Как-никак его дочка, единственное его родное существо, вступает в новую полосу жизни. Можно поступиться и характером и привычками. Молодежь, похоже, хлебнула лишнего и раскисла. Сидят, как нахохленные воробьи. Ярослав стал уговаривать Адама Труску поплясать с ним. Морганек заиграл плясовую. Ярослав стащил Труску со стула и вытолкнул на середину комнаты. Но тут лопнула струна на гитаре, самая тонкая, первая, без которой Морганек никак не мот обойтись. И веселье расстроилось окончательно.

Гости стали прощаться. Первым ушел Морава, за ним — Скибочка, а за ним — Адам Труска. Морганек задержался. В голове у него шумело. Он начал уговаривать Божену пойти в кинотеатр, но Божена отказалась. Прощаясь, Морганек опять вспомнил про Антонина.

— Заеду сейчас к нему, — сказал он Ярославу. — Эх, и жалко мне парня! Если бы вы только знали, как жалко…

Глава двадцатая

Антонин только что вернулся от Гоуски и находился под впечатлением беседы с ним. На этот раз Гоуска выболтал много интересного.

Во время обеда он засыпал Антонина самыми разнообразными вопросами — главным образом интересовался работой Антонина и его служебными секретами.

Зная, о чем можно говорить без всякого вреда для дела, Антонин рассказал, что ведет расследование по делу об убийстве рабочего Пшибека. Человека нашли с пробитой головой в загородной роще.

Гоуску это необычайно заинтересовало. Он требовал все новых и новых деталей.

Антонин, не во вред расследованию, рассказал кое-что. В частности, высказал «предположение», что убийство совершено на уголовной почве, а возможно — из личной мести; говорят, многие ухаживали за женой покойного. Она довольно интересная женщина.

— А нельзя ли как-нибудь замять всю эту историю? — искательно осведомился Гоуска.

Не ожидавший такого хода, Антонин едва удержался от удивленного восклицания. До сих пор они только болтали с Гоуской о взаимной информации, о взаимной выручке друг друга при крайней нужде, но ни разу Гоуска ни к чему конкретно не проявлял интереса, не высказал ни одной просьбы. Правда, и сейчас он не просил. Назвать его вопрос просьбой трудно. Но задал его Гоуска, конечно, неспроста. Это Антонин почувствовал сразу же. Неужели Гоуска причастен к убийству Пшибека?

Антонин надеялся, что Гоуска выскажется откровеннее, шире, приоткроет свои карты. Но Гоуска молчал, помаргивал глазами и ждал его ответа.

Антонин неопределенно сказал:

— В интересах дела можно пойти на многое…

Казалось, Гоуска только этого и ждал. Его пухлое, дряблое лицо сразу засияло. Он слегка приподнялся с места.

— Если так, тогда я выскажу вам свою первую просьбу. Запутайте расследование. Запутайте так, чтобы нельзя было отыскать ни конца, ни начала. Могу вам сказать откровенно, но строго конфиденциально: кое-кто из наших общих друзей кровно заинтересован в том, чтобы убийство осталось нераскрытым.

И вот сейчас, лежа на жестком диване в своей небольшой комнате, Антонин пытался проникнуть в тайну, скрывающую гибель Пшибека. Он выдвигал перед собой различные версии, развивал их до возможного логического конца и намечал пути к раскрытию преступления.

Он решил возобновить этот разговор с Гоуской в надежде выведать что-нибудь более определенное.

Ясно было одно: Гоуска либо имеет прямое или косвенное отношение к расправе над Пшибеком, либо выполняет поручение определенных заинтересованных лиц.

Антонин сгорал от нетерпения доложить обо всем своему начальнику, но знал, что сегодня это не удастся. На вечернюю работу Лукаш не придет, у него занятия в партийной школе.

«Позвонить ему в школу по телефону?» — подумал он и сразу же отбросил эту мысль. Лукаш даст такую выволочку, что не поздоровится.

До начала вечерних занятий оставалось почти два часа, и Антонин решил пройтись по улицам. После объяснения с Боженой, а затем с Ярославом он приходил домой только затем, чтобы отоспаться. Одиночество угнетало его. Из головы не выходила Божена. Даже мысленно он не мог смириться с тем, что потерял ее навсегда.

Антонин привстал с дивана, когда в комнату без стука вошел Морганек.

— Дорогуша моя! — воскликнул он, протягивая руки, и Антонин сразу сообразил, что его старый дружок изрядно под хмельком. — Томишься без дела? А я решил тебя навестить. Решил и, как видишь, пришел. — Он обнял Антонина и расцеловал в обе щеки. Так оно и есть: от Владислава сильно попахивало спиртным.