И дольше века длится день... - Чингиз Айтматов

нам, на что совершенно естественна реакция благодарности — бессознательной, но глубочайше в недрах существа нашего вгнездившейся, которая и образует родник-источник ответно-любовного на всю жизнь мироотношения уже из нас: что мы должны, а не нам должны, что и составляет суть совести. Совесть обращена не к миру, но ко мне, есть счет мира ко мне, в отличие от претензии и амбиции, которые суть убеждения, что мир мне что-то должен, из чего и происходят все злобы: из обиды они. Но это — вторичное, возникает уже с формирования самочувствия «я», самосознания. Так что под злонравием в каждом человеке свет совести все равно залегает и пробужден быть может.

Ребенок — открытость: беспрепятственно входят в него все впечатления бытия. Что же прикрывает их приток, что образует врата-дверь в нас? Это — «я»: оно, пробудившись, начинает судить и отбирать, что мне подходит, что нет, и то приоткрывает дверцу, то захлопывает перед носом у напирающего образа, хотящего встать впечатлением в нас. Лишь щелка из нас подозрительно глазеет в мир в возрасте взрослом: перекрыто все перистальтикой «я», его эгоистическими выкладками и суетой рассуждении, идущей в нутре нашем, так что и наваливается на нас прелесть бытия, а мы, имея уши, не слышим, не разумеем. Захлопнуты.

И вот роль искусства: вновь распахивать нас навстречу миру и собратьям по со-бытию.

«Пегий пес, бегущий краем моря» выносит нас в небывалое доселе у Айтматова пространство — Океан. Зачем ясе вода? Ведь так твердо и опорно было жить в космосе гор и степей! А именно поэтому. Тяготить стала тяга и твердь, скорлупа земная, да еще и избыточная в каменности и нагромождениях гор, — как и плоть своя многочувственная, как и вращение социально-городско-историческое, избыточное, — средь культур, идей, нормативов разных…

Скинуть все! Опустошиться от лишнего, опрозрачниться! Хватит загромождаться учением, историей, культурой: уж сжимается в овчинку небо жизни, тает шагреневая кожа желаний, и торопиться надо выходить к пониманию главного и простого, а то так, косвенно и по бокам кося, и проозираешься всю жизнь до смерти, а она и поймает-застанет тебя не понявшим главное, а все в суете любознания… Так и в притче восточной царь приказал мудрецам изложить ему смысл существования человека, и они сначала преподнесли ему 20 томов. Но это показалось царю слишком длинно: боюсь, не успею дочитать до смерти. Через несколько лет поднесли они ему 5 томов, еще спустя — один, но царь уже умирал, и тогда смысл жизни человека был ему изложен в четырех словах: «родился, жил, терпел, исчез».

Человек взят в предельном очищении — и от истории, и от материи: неясно и не важно в повести время действия, снята его историческая мелочность и тщеславная суета. Тут Время — Вечность: всегда! И Человек — не исторический, но и не естественный, а истинный. Что же осталось в нем? Любовь — как Эрос к женщине и как умиление святого семейства, жертва отца к сыну (так возлюбил, что и жизнь отдал): и здесь дед, и отец, и дядя жертвуют собой ради семечка жизни остатнего, в чем — надежда на жизнь вечную.

И все же главное — в воле к жертве: суметь перевалить свое тулово за борт вместо того, чтобы дать ему поволочиться к бочонку с водой. Смерть ведь и так и так человеку. Только как она произойдет — в этом все. Та же дилемма и в «Синей птице»: Фея. Ничего не поделаешь, я должна сказать вам правду: все, кто пойдет с детьми, умрут в конце путешествия… Кошка: А кто не пойдет?.. Фея. Те умрут на несколько минут позже…» И вот: что чего стоит? Продление материально-пространственное (которое — всякое — смешно по сравнению с бесконечностью Океана) — или волеизъявление человеком нового качества, которого бытие до него не знает, а именно: любовь-жертва, положение живота за други своя? И тогда это малое равномощно оказывается студенистой бездне Вселенной.

История Природы повернута вспять — не биологической эволюцией от воды к радости и игре ее превращений-воплощений: в землю, в воздух, птицу, человека, гору, но назад — к первостихиям: вечный спор воды и суши. Вектор развоплощения тут. А человек повернут — вперед: к концу своему, к Смерти.

До предела доведено снятие всех мнимых качеств: сюжет, собственно, между Океаном соленой воды и бочонком пресной[31].

Два сюжета обнаруживаются в повести: в глубине и на поверхности. Во сне-мифе-любви и наяву: в жизни-труде-охоте, во вражде-войне. Сюжет мифолого-романтической-фантастической сказки (о страсти к Рыбе-женщине) и сюжет бытово-реалистический, в обстоятельствах места и прагматики житейской. Сюжет на поверхности имеет одну рассудочно-нравственную затею: сконструировать ситуацию, в которой бы загнать суть человека в такую безвыходность, где бы она однозначно проявилась — открылась: что аз есмь?

И наш доселе аморфный отрок Кириск, через испытания и выдержку в недрах хаоса, через жертвы прародителей, наконец обретает стержень-судьбу-волю и кристаллизуется в мужа, но зато небывалой прочности и емкости: ибо за троих живет, жизненная сила трех существовании в него одного перелилась, и, потому такой его жизнь должна быть густоты и осмысленности, чтоб не подкачать, оправдать, быть достойным тех, ибо и за них он отныне живет, страдает и мыслит.

И если до сих пор Космос совершенно разладился в Хаос, все сущности и учреждения-установления бытия перестали исполнять свои функции: солнце — светить, звезды неба — указывать путь, ветер — разгонять туман и надувать парус, даже волны — волноваться, так что «мир вышел из пазов», словно ждал получить положенные ему жертвы мужами, чтоб за то напитать-вознаградить ребенка и путеводить его, как феи-стихии, и вразумлять, — то с этого мига-порога все бытие стало кристаллизоваться сказочно благоприятствующим образом: пролетела в едунья-вещунья сова — ведьма ношная, ветер установился, звезды открылись, течение волн лодку погнало. И стал мальчик, по внутренней потребности, молиться-заклинать-приговаривать и одушевлять стихии образами любимых человеков. Так вот сложилась совместно: восстановленным в Космос миром и впервые установившимся «я» подростка — именная песнь Ки-риска как его нить — вектор судьбы, звезда путеводная на жизнь, что вечно внутри его набатно гудеть и вести его будет Эта песнь есть память-воскрешение ушедших и стержень-идея рода живущего.

Человек и есть и возник, чтоб усеять Вселенную смыслами, как сад ее засадить-культивировать Но смысл достигается жертвенной любовью, и за идею платится жизнию, за суть — существованием Так что фон предвечно-безразличной битвы двух стихий, воды и земли, чем начинается и кончается повесть, не уныние наводит о бессмысленности усилий человеческого существования (ибо все утонет и канет),