Скитальцы - Владимир Личутин

Собака донимала, и Донат, проваливаясь в стеклянные сугробы худыми сапожонками, и без того-то бессилый, едва отступил за заплот. Он прижался лбом к отпотевшей стене, не чуя стылости, и закрыл глаза. Голову вскружило, и мужика плавно повлекло куда-то, качнуло, он едва удержался на ногах. Гонимому мирная, сытая жизнь неведома, он весь в тоске и страхе, его шкура обросла невидимой звериной шерстью и задубела настолько, что не боится ослопа[89] : он настолько свыкается со своею судьбиной, что иной и не представляет ее. У гонимого злоба не от характера его, но от затейливой препоганенькой судьбы.

Сучонка устала, равнодушно зевнула, отработав назначенный урок, и поплелась улицей, виляя хвостом. Донат выглянул, провожая взглядом животинку, и тут невдали увидел внезапно вынырнувшего из ниоткуда странного человека. Не купчину, не богатого мужика, не прасола и не юродивого... По одежде он был, пожалуй, цыган, но откуда в сих местах взяться цыгану? Донат еще не мог понять, в чем необыкновенность прохожего, но сразу уверился, что пугаться его не стоит. Одеждою, срядом своим встречный был столь необыкновенен, что Донат невольно улыбнулся больными губами. Мужик был в дорожном распашном тулупе до пят, на два раза опоясанный красным кушаком, в серых валяных сапогах; в руке – толстый, до блеска обглаженный посох с набалдашником и железною пикой на конце, овершье посоха доходило до плеча; на голове широкий, блином, картуз, обделанный курчавой смушкою, поверх длинного кожаного козырька нашита белая лента, на коей рудяной краскою (может, и кровью?) выведено размашисто: «Я Бог всея земли».

Кого угодно ожидал бы встретить здесь, ей-ей, но только не Симагина. Хотя ежели бы раздумать крепко, то Симагина тоже заселяли в Березовский уезд. Но такие мысли – для головы крепкой и ясной... Львиная серая грива спадала на овчинный воротник, глаза мутные, оловянные, без проблеска, навряд ли чего видящие. Человек шел срединою унавоженной дороги, постукивая посохом, и ничьей избы не удостаивал взглядом. Откуда он вышел, из каких пространств и куда удалялся, было ведомо только ему, Симагину. Донат не сразу решился выступить и хорошо сделал: из ближнего подворья вынесся мальчишка, высунул язык и метнул мерзлой калышкой. Не сильно пущенная, она ударилась в дорожный тулуп, не причинив Симагину вреда, и пока степенно, почти величаво оборачивался он, сорванец исчез в воротах. Донат оглянулся, словно бы ища поддержки, но там виделась лишь низкая банька и длинный, пологий спуск к озеру. И, решившись, он выступил из-за угла, руки беспомощными плетями вдоль туловища, лицо жалкое, синее, в струпьях, на губах парша.

– Эй, Симагин... Ты? – окликнул Донат, худо владея голосом. Он готов был заплакать от радости, и, полный надежд, откинув всякие сомнения, побрел на дорогу. Симагин не удивился и не обрадовался, он дожидался Доната, слегка приотставив от себя посох, опершись обеими руками; но раза два пристукнул пикою, пред тем как застыть вот так. Он ни радости не излучал, ни опаски, только прикусывал еще крепкими зубами рыжеватое подусье.

– Ну что... беглый, что ли? – спросил так, будто они не расставались.

Донат кивнул, не опуская взгляда с лица Симагина. Он запомнился серым, с высохшими щеками. Ныне же не было прежнего исступления, лицо посветлело, опушилось редкой струйчатой бороденкой.

– Давай побежим вместях? Вдвоем сподручнее! – заявил Симагин, как о чем-то давно решенном. – Двоих-то им не одолеть, не-е-е. – Он обиделся, посмурнел, плаксиво сморщился. – Они бога не слушают, сынок, бо-га! Они меня гнать решились.

Донат переминался на дороге, тупо глядел на развалившиеся поршни, худо ощущая обмороженные ступни, и молчал. Перед близким покоем все опустилось внутри, обезволело, и Донат не воспринимал чужие обиды. Он и не слышал ничего и ничего не боялся теперь. Какая дорога? Какой еще путь? Разве он не одолел его? Разве терновый венец не исколол шипами череп? Лечь бы, как хорошо лежать в тепле и сытости...

– Они говорят, ежели ты бог, то где твои апостолы? Они говорят, ты покажись нам в силе, сотвори, говорят. А я им: вас не боюся, я ничего не боюся. Разве это не сила моя? Потому как я бог истинный, а окромя меня, никого нет...

– Мне бы поесть чего.

– Истязали? Ты чуешь на раменах крест черный, тяжкий?

– Поесть бы, едва стою. Если бог, устрой скрытню и согрей нутро.

– Я им покажу, что может бог. Свиное стадо, погрязшее во грехе, я обойму силою ума своего. Мы нынче же уйдем, слышь, и оставим их в отчаянье и слезах. Они еще кинутся меня искать. Сыми сапоги, сынок, не жалей себя. Сыми и иди за мною. Не бойся, дружок.

Ничего не соображая, как в дурном сне, Донат тупо поглядел на Симагина, почти не различая его сквозь толчею мушек в глазах, и покорно подчинился. Он сел середка дороги, Симагин стянул развалившиеся поршни и закинул в сугроб. Из сопревших онучей выглядывали синие, обмороженные пальцы.

Симагин вышел за деревенские ворота и неожиданной торной тропою вывел на зады усадьбы, где виделась одинокая банька у края черного незамирающего иордана, тихо парящего. Симагин, не спросясь, властно толкнулся в дверь, они миновали сенцы и вошли в житьишко. Там горело до десятка кротких лампадок и было неожиданно тепло и светло. Но свет шел не столько от лампадок, сколько от обитателя, от насельника. За столом у оконца сидел чисто намытый старик в длинной белой рубахе с косым воротом.

– Эй, лжехристос, принимай гостя! Вот он, пришел к вам, молитесь, нехристи! – зычно прикрикнул Симагин и, пристукивая острым наконечником, прошел не спросясь в передний угол, сел на лавку под образами, обвалился о стену. В громоздком тулупе он казался столь огромным, что забил собою всю баньку, и лешачья, звериная, грубая сила чуялась во всех повадках неожиданного гостя. – Ну что расселся, Аввакум? Принимай гостя! Оглох, что ли?

– Опомнись, сынок! – кротко сказал старичок.

Он поднялся из-за стола, слегка отодвинул Библию в деревянных покрышках. Он был невысоконький, почти маленький, с поясною бородою, из венчика шелковых снежных волосенок выглядывала круглая желтая плешка, нос картошкою, толстые, круто завитые усы и серые глаза, глубоко посаженные в обочья. Темень обочий да крупные рыжие веснушки на впалых висках выказывали большой возраст старика. Аввакуму было действительно под девяносто. Родом тамбовский, он был сослан сюда за хлыстовство, перебрался в Сибирь со всею семьею. Сейчас два старших сына жили в хоромах за заплотом, а он, Аввакум, ютился в баньке, но обладал необыкновенною властию далеко за пределами Спаса. Все свое время он посвящал чтению и молитве и беспрерывно постился.

Аввакум подошел к Донату, и ростом оказался по плечо пришельцу.

– Как зовут? – сладкозвучно спросил он. А узнавши имя, долго обкатывал его, перебирал губами: – Донат, До-нат, До-на-ат... Давножданный, значит. Выходит, мы тебя ждали?

Он оглянулся с мальчишеской резкостью на Симагина, чтобы по лицу того удостовериться, не обман ли тут какой. На губах Симагина играла злая торжествующая усмешка. А Донату хотелось спать, он закрыл глаза и пошатнулся.

– Ну что ты, сынок? Ну что ты, давножданный? – Аввакум всего навидался на веку, и он так уверился, что зрит сквозь каждое существо в природе, но от своего умения не ожесточился натурою, и еще более любил всех, слабых, изнемогших в грехе.

– Чего лыбишься, дьявол, ну! – прикрикнул Аввакум Симагину. – Помоги парню. Вишь, сомлел... Тебя Бог пасет, сынок... – ласково нашептывал он, подставив плечико и закинув тяжкую Донатову руку на свои рамена. Он не боялся сломаться, этот старичишко, он нес в себе такую неиссякаемую силу, коей хватало на всех. – Вижу, не каторжанец. Тому бы сказал: поди в лес, зверь тебе товарищ.

Аввакум возложил гостя на лавку под образами, потеснив Симагина, размотал онучи, огладил больные ступни. Донат закрыл горящие, вздувшиеся глаза, умиротворенно затих под шелестящий голос. Прикосновения рук напомнили давно забытое, материнское. Потом и рванину снял хозяин, умело растелешил мужика, оставив в чем мать родила, натер гусиным жиром.

– Каторжанец-то не человек тебе? – запоздало спросил Симагин: ему хотелось задирать, спорить. – И сосыланный не человек?

– Сосыланный – человек. Я сам из сосыланных. А каторжанец не человек пока. Должон помучиться, покаяться. За грехи должон пострадать.

– Для рая пострадать, да? Враки, басни плетешь. Нету рая, нету! Рай на земле лишь. Его здесь надо устраивать.

– Шумишь много, сынок. Ушам больно. Ну что ты такой ересливый? Хоть бы словечушко спокойно донес, – увещевал Аввакум.

– Не могу спокойно. Я словом должен жечь. Все перетрясти надо, костер возжечь и рухлядь туда, туда все – и мешать. Я лучших людей приставлю к костру.

– Ты убьешь, и тебя убьют. Куда денешься. Дурак ты, Симагин. Вывеску на себя напялил. Ты должон просто идти, к примеру, но все считают, что ты бог. А где сиянье вокруг тебя? Одна чернота.