Скуки не было. Вторая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

Иногда это была настоящая блатная песня из воровского фольклора, но, так сказать, инкрустированная интеллигентскими вкраплениями-хохмами:

Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик,Как вдруг случайно вскрылось это дело.Пришел ко мне Шапиро, мой защитничек-старик,Сказал: — Не миновать тебе расстрела…

А кончалось она так:

Квадратик неба синего и спутничек вдалиСияет мне как слабая надежда.

Насчет «Шапиро» я еще готов допустить, что так было и в оригинале, а вот «спутничек» вместо «звездочка» — это была уже явная Толина отсебятина.

Но больше всех этих ранних Толиных песен полюбился и запомнился мне с особенным смаком исполнявшийся им такой «городской романс»:

Под горой стоит пень берёзовый,Гуляла Леночка там в кофте розовой.

Гуляла Леночка — прифасонилась,А через год она опозорилась.

Ой, позор, позор, еще позор какой,Уехал Петечка, ее не взял с собой…

Стало стыдно ей, она заплакала,Убила дочь свою, в сарай запрятала.

Милицанер пришел — Лену спрашиват,Она на постели лежит — глаза закашиват.

— А ты скажи, скажи, Шарова Леночка,Куда девалася малютка-девочка?..

Не отсюда ли начался Галич? И не в родстве ли — пусть очень дальнем — с этой Толиной Леночкой Шаровой — галичева Леночка Потапова:

Судьба милицанерская —Ругайся цельный день.Хоть скромная, хоть дерзкая —Ругайся цельный день…

Иной снимает пеночки,Любому свой талант,А Леночка, а Леночка —Милиции сержант.

Это уже — настоящий Галич. Но ведь до этой песни, которую Саша считал самой своей первой, были у него и другие «пробы пера» — очень похожие на те, с каких начинал Толя.

Еще один небольшой отрывок из воспоминаний Гали Аграновской:

В тот месяц в Малеевке услышала я впервые поющего Галича. Но ни одной еще песни из подаренной десять лет спустя книжки и не под гитару. Песни эти были из его кинофильмов и спектаклей, романсы Вертинского, Лещенко, Козина. Под расстроенное пианино в холле, на втором этаже. Артистичности Саше было не занимать, слушатели, а особенно слушательницы, принимали восторженно.

Потом услышали мы цикл его частушек, медицинских. Как назвал их наш приятель-врач, «пособие для студента-медика». Частушки были в основном ёрнические. Одну из них, «приличную», приведу здесь:

— Подружка моя, я на мир сердита,Как бы мне не помереть от ревмокардита!— Подружка моя, не вопи, не ной ты,Надо срочно удалять гланды, аденоиды!

Как это все далеко было до гражданской трагедийности будущего Галича!

Прочитав это, я сразу вспомнил и другие Сашины «медицинские частушки».

Помню, как одну из них спела нам Галя — в той же Малеевке, в беседке:

— Подружка моя, ты не плачь, не ахай!Отчего в моей моче появился сахар?— Подружка моя, верная примета,Если сахар есть в моче — бойся диабета!

В той же беседке сидела с нами и слушала Галю старуха Инбер с мужем. (Про них ходил такой анекдот: кто-то из малеевского обслуживающего персонала якобы так высказывался об этой супружеской паре: «Сам Вера Инбер — ничего мужик… Но сама Вера Инбер!..»)

Так вот, когда Галя спела эту частушку, Вера Михайловна погладила мужа по голове и сказала:

— Бедный ты мой, бедный…

«Сам Вера Инбер», как видно, страдал диабетом.

Что же касается Галиной фразы насчет того, как далеко было от этих Сашиных частушек «до гражданской трагедийности будущего Галича», то это — и так, и — не совсем так. До трагедийности действительно далеко, а вот до издевательских, глумливых, сатирических галичевых песен — совсем уже близко.

Была там, например, среди этих его «медицинских частушек», такая:

— Подружка моя, я еще девица,Отчего же у меня сделалась грудница?— Подружка моя, сядь, пиши скорее.Эту пакость на тебя навели евреи!

Это было эхо не так давно — всего четыре года назад — потрясшего страну «дела врачей»: подружка ведь прямо призывала подружку повторить знаменитый подвиг Лидии Тимашук.

Кстати, Булат тоже начинал с ёрнических частушек.

Пел, перебирая струны гитары:

— Ты куда меня ведешь?Такую молодую!— На ту сторону реки.Иди, не разговаривай!

За каждым таким куплетом следовал меланхолический рефрен:

Возросшие, культурные,колхозные потребности.

Любил он петь и старый городской романс: «Город Николаев, фарфоровый завод…».

А иногда нечто совсем уже «низкого жанра», с грузинским акцентом:

Она ему любит, она ему мать,Она ему хочет аб-ни-мать!

С рефреном:

Таш-туши, таш-туши, мадам попугай…

Наверно, из-за этой склонности к «низким жанрам» у них обоих — и у Саши, и у Булата — были схожие комплексы.

Когда мы с Булатом работали в «Литературной газете» (год, наверно, 60-й), один наш сотрудник пригласил нас всех — весь наш отдел — на свадьбу.

Свадьба была мещанская. Со всеми полагающимися атрибутами: жених в черной паре с галстуком, невеста — в фате. На каждом стуле перед столом — бумажная табличка с именем приглашенного, и все — по чинам, по ранжиру. А табличка на стуле, предназначенном Булату, гласила: «Гитарист».

Без малого сорок лет спустя, когда Булату стукнуло семьдесят, после грандиозного юбилейного вечера в здании какого-то театра на Трубной, был еще один, интимный, в маленьком зале Литмузея. И во время моего выступления (я вспоминал нашу молодость) Булат, сидевший в первом ряду, кинул мне:

— Расскажи про «Гитариста».

Сейчас, тридцать пят лет спустя, после только что прошедшего триумфального юбилея (океан цветов, приветствия от самых знаменитых людей страны, не расходящаяся толпа народа у здания театра, где долго длилось чествование юбиляра) над той старой историей он уже мог — и даже хотел — посмеяться. Но — не забыл ее, помнил. А тогда — от нас он этого и не скрывал — эта бумажка с надписью «Гитарист» больно его задела.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});