Удивление перед жизнью - Виктор Розов

Это несколько неожиданно. Идем на другой борт. Никогда не видел атомных кораблей. Вот стоит один зверюга. Что это за стена на нем — отвесная, отделяющая нос от кормы, поперек корабля по самой его середине? А — а-а, это щит от радиации. А там мелькают еще какие‑то зловещие штучки. Не люблю я их. Я же говорил, что с детства страдаю страхами… Ну их к лешему, эти атомные корабли и лодки! Едем мимо, и опять все тихо, плавно, торжественно и мертво.

Обед роскошный. Едим в столовой, где питается и вся команда, только не вместе со всеми, а после или до. Жаль. С командой мы не общаемся. То ли им запретили, то ли они сами почему‑то не контактуются. Хотелось бы поговорить, но вроде и неудобно, еще сочтут за что‑нибудь политическое. А было бы интересно. Но, кроме взглядов издали и исподлобья, ничего не встречаем. Ну, хоть посмотрим друг на друга, и то шаг вперед.

Помню, выступали мы с Катаевым и Фридой в Хьюстоне в Райе — университете. Ребята принимали нас, как говорится, на «ура», провожали до ворот целой гурьбой. Мы потом спросили ректора: ну как?

— Господа, самое главное, они убедились, что у вас тоже два глаза и один нос.

Вот так. Пусть и эти трудяги расскажут потом своим детям и друзьям: «Видели мы их — тоже два глаза и один нос».

Повар — негр в белом колпаке, этакое взбитое безе на голове, и в черных усищах. Тоже пират. Готовит вкусно — пальчики оближешь.

Заглянул на кухню:

— Можно пройти?

— Пожалуйста.

Огромные холодильники, электрическая плита, мойки, сушилки. Чистота у усатого негра сияющая. Сверкают и никель, и медь, и стекло, и пластмасса, и вся посуда. Иди, санитарная комиссия, смотри и отваливай обратно.

Стали посреди реки. Идет длинный цирковой номер. Отшвартовывают — пришвартовывают. Бегают, прыгают, лазят. Откуда- то из темной зелени сахарного тростника взлетают самолеты. Как правило, небольшие. Интересуюсь, спрашиваю.

— Это частные аэродромы.

В США частных самолетов более ста пятидесяти тысяч. Когда я впервые в жизни (кажется, в Лондоне) увидел в витрине магазина самолет — пожалуйста, заходи, плати денежки, завернут, — очень удивился. Надо же! Американцы мечтали после войны устроить широкую продажу вертолетов. Удобно — садись в своем садике на лужайке. Однако не вышло. Наладить дешевое производство вертолетов не удалось; стоит он сейчас шестьдесят тысяч долларов, а самолет — только шесть тысяч (в 1967 году). Но зато надо иметь свой аэродром. Это уж, прямо скажем, не каждому дано.

Сплотили баржи, акробаты исчезли за кулисами, наш остров плывет дальше.

Рано утром поют птички на берегу. Светло, чисто, и пение птиц. Только это напоминало времена Марка Твена.

Ночью прибываем в Батон — Руж. К нам бежит крохотный кораблик, приклеивается к борту. Мы бросаем в него свои пожитки, прощаемся с Хиггенботеном, делаем ручкой «до свидания» команде и прыгаем вниз. Через пятнадцать минут мы на пристани Батон — Ружа — столицы Луизианы, некогда французского штата, проданного Наполеоном американцам за порядочную сумму.

Говорят, Наполеон при продаже Луизианы сказал: «Жалко, конечно, но лучше вовремя хоть что‑нибудь получить, все равно потом американцы отнимут даром».

Нет, не получилось из меня Тома Сойера, не видел я жизни на Миссисипи — ни лирики, ни романтики, ни даже бытового реализма. Водная артерия, по которой возят грузы, и все. Но этим путешествием я заглянул за кулисы реклам, небоскребов, варьете и прочего блеска. Как бы на мгновение с тела была снята кожа, и я увидел мускулы, нервы, сухожилия. Они, как и положено, совсем иного цвета. Немножко жутко, но это и есть плоть. Неприятно смотреть в магазине наглядных пособий на такого бескожего человека из папье — маше, а на живого еще ужаснее, но таков человек без кожи.

Миссисипи, во всяком случае часть реки, по которой я проплыл, я бы назвал «мертвой Миссисипи». Почему американцы не оседлали этого водяного коня для радостей жизни — купания, рыбалок, поездок на пароходах, моторках, лодках, парусниках, для костров и гулянок, — не знаю. Видимо, механические цивилизованные игрушки; луна — парки, кино, рестораны и особенно телевидение — все, что дала человеческая выдумка, — им больше по душе. Не знаю. Но мне горько за Миссисипи. Такая река радости пропадает. Где общение с чистой природой, без которого, по — моему, немыслимо жить, без которого можно только выть воем..

У Роберта Фроста

Я в Бостоне, в гостинице, названия которой уже и не помню.

Всю ночь меня мучили неполадки с сердцем, не спал ни минуты. Бессонница может быть двух видов. Тихая, ясная, когда не спишь, но и не страдаешь. Лежишь себе полеживаешь, не то явь, не то сон, дрема. Но чаще отсутствие сна повышает нервозность, переводит ее в раздражительность. Мысли рваные, мечутся, жалят, вспоминается обязательно что‑нибудь неприятное. Ворочаешься с боку на бок, без конца меняешь положение подушки, натягиваешь на себя одеяло, потом сбрасываешь его, опять силишься натянуть и злишься, что никак не можешь ухватить его пальцами за кончик.

В этот раз бессонница была именно второго рода. Мучился, ждал рассвета. Наконец‑то начал просыпаться город.

Программа плотная: утром в Гарвардский университет, днем к Роберту Фросту, вечером американский балет. Но мне ни до чего. Господи, долететь бы до Москвы и помереть там, а то — на другом континенте, один, в гостинице…

Утром приходит наша сопровождающая от Госдепартамента, переводчица Кудрявцева. Лицо у меня, видимо, страдальческое, и Таня спрашивает:

— Господин Розов, что с вами?

— Ничего, Таня, сейчас встану.

— Нет, нет, лежите, я сейчас же вызову доктора. Нельзя шутить. — И она скрывается за дверью.

Доктора так доктора, тем более даром. У нас у каждого месячная лечебная страховка, выданная все тем же всесильным Госдепартаментом.

Появляются Фрида Анатольевна Лурье и Валентин Петрович Катаев. Выражают соболезнование, охают, предлагают помощь.

— Ничего, ничего, идите в Гарвардский, я сегодня полежу.

— Может, остаться с вами? — предлагает Фрида.

— Спасибо, милая Фрида Анатольевна, не надо, идите.

— Виктор Сергеевич, — говорит Фрида, — Таня останется с вами, мы будем выполнять программу без нее.

— Прекрасно. Счастливо вам!

Опять остаюсь один. Сердце стучит прямо в уши, бьет в ребра, в грудную клетку. Худо мне, очень худо, ох!

Через час Таня вводит в номер доктора. Как из книжки: черный котелок, черная визитка, белая манишка, черная «бабочка», в руке саквояж. Фу — ты ну — ты, классический доктор из романов Диккенса. Надо же так сохраниться за целое столетие!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});