Принцесса из рода Борджиа - Мишель Зевако

— Той ночью, когда резали проклятых гугенотов, — добавила Пакетта.

Пардальян прикусил губу.

— В то время мы были знакомы с женщиной, которую звали Като.

В глазах у Пардальяна зажегся странный огонек умиления. Руссотта продолжала:

— Мы любили Като, как сестру. А Като любила шевалье де Пардальяна, но никогда ему об этом не говорила. Ради Като мы дали бы себя убить. И Като пошла бы на смерть ради шевалье. Доказательством чего служит то, что она и дала себя убить…

— Ах! Она дала себя убить? — пробормотал Пардальян хриплым голосом.

— Да, бедняжка! Но чтобы вернуться к нашей истории, следует сказать о шевалье и его отце… старике, что и сейчас стоит у меня перед глазами… высокий, сухощавый, с грозным лицом… Они были заключены в Тампль и осуждены на казнь, которую вы себе и представить не можете. Говорят, их посадили в железную клетку, стенки которой должны были сблизиться и раздавить их…

«Железный пресс!» — подумал Пардальян; он изменился в лице и почувствовал, что волосы у него на голове встают дыбом.

— Откуда Като об этом узнала? Нам это неизвестно. Но, как бы то ни было, она всполошила всех гулящих девиц от улиц Тиршап и Трэне до улиц Блан-Манто и Франк-Буржуа…

Пардальян закрыл глаза. Глубокий вздох вырвался из его груди. Настоящее исчезло, рассеялось как дым, а в воображении из тумана вставали картины минувшего.

Он вновь пережил жуткую сцену, о которой напомнила Руссотта. Для него исчезли и таверна, и фантастический дворец на Ситэ, и Фауста, и Карл Ангулемский, и Руссотта, и Пакетта, и слушавший их юноша с блеклыми глазами…

Сейчас около него стояла Като, жестокая и нежная Като, которая умерла, спасая его. Около него был отец, истинный искатель приключений с телом воина и душой ребенка. Перед ним расстилался превращенный в пекло Париж — охваченный пожарами, красный от крови и пламени; он видел последнюю битву во дворце Монморанси и смерть старика на холме Монмартр… Внезапно из всех этих призраков, воскрешенных его памятью, остался лишь один. Лоиза, любимая Лоиза, стояла как живая, с улыбкой на устах, над развалинами его жизни! И он понял, что его жизнь остановилась именно тогда… Тогда! В момент смерти Лоизы… Ощущение того, что он всего лишь оболочка без души, одна лишь видимость живого человека, было столь ужасно, столь мучительно, столь по-настоящему страшно, что впервые он испытал полный упадок душевных сил. Безумец, который упрямо хочет жить!.. И он возжелал смерти…

Шевалье вновь открыл глаза. Его блуждающий взгляд испугал обеих женщин. Пардальян рассмеялся. Его смех заставил Карла удивленно заморгать. А Пардальян, повернувшись к юноше в черном, спросил его голосом, звук которого поразил его самого, ибо он не узнал собственный голос:

— Эй! Сударь… хотите заработать пять тысяч золотых дукатов?..

Незнакомец поднялся, сделал несколько шагов, сел рядом с шевалье и ответил:

— Нет, сударь, я скорее откушу себе язык, чем донесу на вас, и если бы мое сердце было способно задумать подобное предательство, я бы своими руками рассек себе грудь, чтобы вырвать его… Вы меня слышите, господин де Пардальян?

Когда это имя было наконец произнесено, Руссотта и Пакетта вскрикнули. Пакетта подбежала к двери и проворно ее затворила. Вскочивший было Карл вновь сел. Пардальян провел ладонью по лбу, словно для того, чтобы отогнать призрак смерти. Обе женщины в изумлении уставились на него, схватившись за руки и бормоча:

— Это он!..

Вся эта сцена продолжалась лишь считанные секунды.

— Кто вы, сударь? — спросил шевалье. — Откуда вы меня знаете? И почему, узнав меня, вы не подчинитесь указу, который только что слышали?

— Посмотрите на этих женщин, господин де Пардальян, — ответил незнакомец. — Это гулящие девицы, и я не оскорбляю их тем, что так их называю. Это бедные содержательницы таверны, и пять тысяч дукатов были бы для них целым состоянием. Почему же я прочел на их лицах, что они скорее умерли бы, чем предали Пардальяна?..

— Потому что гулящие девицы и бедняки любят его! — сказал Пакетта.

— Потому что он никогда не сказал ни одного презрительного слова гулящей девице, которая вечерами бродит по темным улицам в поисках куска хлеба в обмен на несколько часов любви, которые она предлагает, — сказала Руссотта.

— Потому что много раз его шпага обращала в бегство ночной дозор, который уводил какого-нибудь горемыку в тюрьму, — вставила Пакетта.

А Руссотта добавила:

— Потому что Като говорила: «Он друг всякому, кто плачет; у него всегда найдется улыбка и очень часто — экю для того, чтобы помочь нищему. Он грубо разговаривает с сильными и нежно — со слабыми. У него железная рука для господ и хозяев, которые нас грабят, пьют нашу кровь и вешают нас. Его рука — сам бархат для тех, что бредут в ночи без крова и без надежды».

— Да, Като нам это сказала, когда собрала всех нас, несчастных гулящих девиц, пожилых и молодых. И те, кто страдал, бросились к Тамплю, чтобы освободить друга всех страждущих. И теперь я вас вижу, сударь, и как же я счастлива, что была среди тех, кто пошел приступом на Тампль! Ведь, истинный Бог, по вашим глазам и вашему лицу видно, что вы остались другом всех проливающих слезы!

Пардальян посмотрел на Руссотту. Она словно помолодела и преобразилась. Она была красива, эта постаревшая гулящая девица, красива своей невежественной и простой душой. Она плакала от радости и горя одновременно.

Радость была от того, что она вновь увидела Пардальяна, воспоминания о котором не оставляли их обеих с того самого момента, как они объединили свои скромные состояния: ведь именно о нем любили они рассказывать друг другу по вечерам, после сигнала к тушению огня. Они беседовали о его приключениях так, как если бы эти приключения произошли с кем-нибудь из рыцарей Круглого Стола… Боль же была из-за указа, только что оглашенного мэтром Гийоме.

А Пардальян, увидев эти слезы, был тронут до глубины души. Солнечный луч проник в самое его сердце, и, опустошив свой стакан, совершенно смущенный, он рассмеялся своим добрым смехом, не зная, что ответить этим трактирщицам, ибо Пардальян, который был очень умен, становился глупцом, когда сталкивался со вспышками подобного наивного восхищения. Вот уж, воистину, он не знал самого себя!

Он схватил руку Руссотты и руку Пакетты и поцеловал нежным и почтительным поцелуем, отчего обе девицы смущенно потупились, ибо, по их мнению, руки целовали только королям и принцессам.

— Теперь моя очередь! — сказал тогда юноша в черном. — Я не предам вас, шевалье де Пардальян, и собственноручно убью всякого, кто захочет вас выдать, потому что однажды, в день резни и ужаса, вы, кого преследовали по пятам и кому нельзя было терять ни секунды, встретили у некоего кладбища ребенка, искавшего могилу своей матери… Вы утешили этого ребенка, взяли его за руку и отвели на заветную могилу… А ребенок посмотрел на вас и поклялся никогда не забывать. Этот ребенок — я, и зовут меня Жак Клеман!