Русь и Орда - Михаил Каратеев

И Карач-мурза, не переставая дивиться тому, что он в этот вечер увидел и услышал, молча последовал за старцем в избу, а наутро, совершенно окрепший и бодрый, пустился в дальнейший путь.

Глава 34

Весь следующий день Карач-мурза находился под впечатлением событий минувшей ночи и в особенности — последних слов колдуна. А в том, что Ипат колдун, у него не оставалось никаких сомнений.

«Отец небесный — это, вестимо, так и есть, — размышлял он в пути, бросив поводья на шею лошади и предоставляя ей плестись шажком. — Почти все люди верят, что Бог един и что Он живет на небе. Но Мать-земля? Он говорит, что она дает человеку силу и мудрость… В это хорошо верить тому, кто обрабатывает землю и живет ее дарами… Вот как он: сто лет любил ее и лелеял и теперь она открывает ему тайны прошедшего и будущего. Открывает или он только так думает? В Ургенче я знал одного китайского мудреца, который, глядя в стеклянный шарик, мог увидеть то же, что этот колдун видит в кучке земли. Но он не молился стеклу и не думал, что от стекла зависит его умение проникать в тайны времени. Может быть, Ипат только считает землю источником той силы, которую за долгую жизнь приобрел его собственный разум? Но если земля и вправду таит в себе такую силу, чего можем ожидать от нее мы, князья и воины, постоянно заливающие ее кровью? Нам лучше не верить в это, иначе страшно будет даже ходить по земле! Наверное, она нас еще терпит потому, что мы тоже ее любим и часто поливаем не только чужой, но и своею кровью…»

Карач-мурза все же был почти уверен в том, что старик действительно видел его будущее и что все случится именно так, как он предсказал, а потому вначале хотел даже отказаться от поездки в Звенигород: зачем терять время и вступать в неприятный разговор со звенигородским князем, если грамоты Мстислава Михайловича он все равно теперь не получит? Не лучше ли подождать, пока эта грамота сама попадет к нему в руки, как сказал колдун? Но, подумав немного, он все-таки решил ехать: если князь Федор Андреевич отдаст ему грамоту, будет ясно, что старик его попросту морочил; если не отдаст — меньше сомнений останется в том, что и другим его предсказаниям надо верить.

Он пытался обдумать заранее, что и как скажет князю Федору, но в конце концов решил, что это будет видно, когда они встретятся, в зависимости от того приема, который будет ему оказан. О Федоре Андреевиче все отзывались с уважением, так же был склонен отнестись к нему и сам Карач-мурза, а потому все, что хоть отдаленно походило на обман, казалось ему тут недопустимым. На последнем ночлеге боярин Снежин перестал существовать, и во двор звенигородского князя Карач-мурза въехал в своем обычном татарском одеянии, сопровождаемый нукером, везшим его бунчук.

* * *

Когда дворецкий доложил, что приехал неизвестный татарский князь и просит свидания с ним, Федор Андреевич недовольно поморщился. Как почти все русские люди, он терпеть не мог татар, а князь, от Орды теперь независимый, мог позволить себе роскошь не скрывать этого. Однако треххвостый бунчук говорил о столь высоком положении посетителя, что он все же счел нужным самолично выйти на крыльцо встретить гостя.

Князь Федор был богатырского роста и сложения мужчина лет пятидесяти. Но в его белокурых волосах седина не была приметна, а бороду он брил и потому казался много моложе своих лет. Лицо его было приятно и было бы даже красиво, если бы не переломанный нос, слегка покривившийся вправо. Заметив эту особенность, Карач-мурза тотчас вспомнил рассказ Софонова, и ему стало смешно: работа Никиты!

На Федора Андреевича гость произвел благоприятное впечатление. Он вовсе был непохож на татарина, и князю показалось, что они где-то уже встречались. А потому неприветливое выражение почти полностью сбежало с его лица, когда он промолвил:

— Будь здрав и благополучен, царевич! И не обессудь: с Ордою мы ныне, благодарение Господу, делов имеем мало, и потому не знаю я по-татарски. Но ежели ты нашей речи не разумеешь, велю кликнуть толмача.

— В том нет нужды, князь. Я разумею и говорю по-русски.

— И как еще говоришь! Ровно бы на Руси всю жизнь прожил. И вот, ей-богу, и голос твой, и лицо будто бы мне знакомы. Как звать-величать твою-то милость?

— В Орде зовут меня Карач-мурзой-огланом. Но есть у меня и другое имя, которое скажу тебе с глазу на глаз, ежели найдется у тебя время и охота меня выслушать. Надолго я тебя не задержу.

— Хотя бы и надолго, милости прошу! Доброму гостю я всегда рад, отколе бы он ни приехал, — промолвил Федор Андреевич, с легким поклоном пропуская посетителя в хоромы.

— Федор Андреевич, — сказал Карач-мурза, когда в приемной горнице Звенигородского князя они уселись на скамьи по бокам стола, крытого расшитой малиновой скатертью, — не в моем обычае лукавить и ходить окольными путями, да и о тебе слыхал я от людей то же. А потому скажу сразу и напрямик: я сын родича твоего, покойного князя Карачевского, Василея Пантелеевича.

— Сын Василея Пантелеича, убивца моего отца! — вскричал пораженный князь Федор. — Так вот отколе мне твое обличье знакомо! И ты не побоялся сюда приехать?

— Видишь, не побоялся, ибо совесть моя чиста. И мыслю я так: отцы наши давно мертвы и их уже Бог рассудил. Мы же им не судьи и за них друг перед другом не ответчики. А коли ты мыслишь инако, я в твоей власти: приехал один и неоружный.

— Что же, в том твоя правда, — не сразу ответил Федор Андреевич, — за грехи отцов негоже вымещать на детях. Я зла против тебя не имею и доверия твоего не обману: с миром приехал, с миром и уедешь. Но тоже скажу напрямик: и радости особой от встречи нашей во мне нет.

— Я тебя понимаю, князь, — промолвил Карач-мурза, поднимаясь с места, — а потому…

— Да нет, ты погоди… Скажи хоть о себе — все же ты мне племянник… Ты что же, русский или татарин?

— Я на то ответить и себе еще не сумел. Родитель мой женился на ордынской царевне и погиб от воровской стрелы, когда мне и году не было. Мой дед — татарин, великий хан Чимтай, меня воспитал и дал мне улус. Но был у меня и иной наставник — друг моего отца покойного, Никита Толбугин, который не дал мне забыть, что я сын русского князя, — продолжал Карач-мурза, едва удержавшись от улыбки, когда князь Федор засопел, как медведь, услышав имя Никиты. — А ныне зовет меня на службу князь великий Дмитрей Иванович, и, быть может, уже недалек тот день, когда перееду я в Москву. Орда вскормила, но Русь моему сердцу ближе.

— Так… Ну а ко мне ты почто пожаловал?

— Ты, должно быть, слыхал, Федор Андреевич, о духовной грамоте прадеда моего, а твоего деда, князя Мстислава Михайловича?

— Вестимо, слыхал. Ну и что?

— Я приехал спросить: не у тебя ли эта грамота?

— А зачем она тебе снадобилась?

— Ты знаешь: хранилась она в моем роду, как в старшем, и ныне по праву принадлежит мне, потому и ищу ее. Что в ней написано, тебе, чай, ведомо. У тебя она ничего не отымает и ничего тебе не дает: твой род как володел Звенигородом, так и остается им володеть.

— Нет у меня той грамоты, — после довольно долгого молчания сказал князь Федор. — А и была бы, все одно я бы тебе ее не отдал… Святослава Титовича я сам не люблю: пакостный и подлый он человек. Но не хочу и того, чтобы сызнова начались тут усобицы. С тою грамотой наведешь ты сюда своих татар либо Москву и зальешь наши земли кровью. Я такому не пособник.

— Я и в мыслях того не имею!

— Хотя и так. Сказано тебе: нет у меня той грамоты.

— Коли нет, говорить не о чем. Оставайся здоров, княже!

— Будь здоров и ты, — холодно ответил Федор Андреевич, вставая, чтобы проводить гостя. — Да ежели ты вправду собрался служить князю великому Дмитрею Ивановичу, поспешай, ныне самое время: утресь прискакал гонец с вестью, что московская рать пошла на Тверь.

Часть третья В огне усобиц

Глава 35

Весь долгий путь от Звенигорода до Сарая-Берке Карач-мурза провел в глубоких размышлениях. Из памяти его не выходили слова старика Алтухова, обращенные к нему: «Да в сердце-то своем ты кто — русский или татарин?» И он чувствовал, что правильный и честный ответ на этот вопрос нужен прежде всего ему самому. Но нелегко было найти этот ответ!

В мыслях его беспорядочно вихрилось множество впечатлений, полученных от поездки на Русь, проплывали картины виденного, возникали образы людей, с которыми столкнула его судьба. Вспоминались полные удивительных откровений беседы с митрополитом Алексеем, разговоры с князем Дмитрием и с его соперником, князем Тверским, рассказы старика Софонова о далеком прошлом и все то новое и неожиданное, что он узнал и услышал.

Закрывая глаза, он как наяву видел перед собой бревенчатые стены Карачева, бывшие когда-то оплотом власти и силы его отца, а ныне вынужденные охранять покой и безопасность подлого врага и от времени ставшие черными, как душа их нового хозяина… Но еще чаще память уносила его в Кашаевку, а сердце, тайком от разума, бережно хранило каждое слово, каждую улыбку Ирины… Разве не оказалась она его родной сестрой? Разве ее мать и отчим, тридцать лет живущие воспоминаниями об его отце, или слепой воевода Алтухов, заплакавший от радости, когда узнал, что перед ним стоит сын князя Василия, могут быть для него чужими людьми, гяурами?! Тысячу раз нет! А если так, ответ найден: он русский! Он не Карач-мурза, как его почему-то назвали, а князь Иван Васильевич Карачевский. И под действием таких доводов он не раз бывал близок к тому, чтобы повернуть своего коня в сторону Москвы.