Баллантайн - Уилбур Смит

сахар, кварца и проходит вдоль гребня. Кажется, она очень узкая, но богатая, во многих образцах наблюдается золото. Мое увечье не позволяет разбить камни и промыть песок, но я оцениваю золотоносность породы в шестьдесят граммов чистого золота на тонну кварца.

Древние горняки пробили в склоне горы четыре штрека. Может быть, есть и другие, которых я не заметил, так как они сильно заросли кустарником, и к тому же шахты пытались засыпать, видимо, для того, чтобы спрятать их.

Штреки такие тесные, что человек невысокого роста может вползти в них только на четвереньках. Наверное, они использовали труд детей-рабов. Условия труда в этих кроличьих норах, вероятно, были адскими. В любом случае они могли углубляться только до уровня грунтовых вод, и при отсутствии сложной техники, позволяющей откачивать воду, шахты приходилось забрасывать. По-видимому, именно это произошло с шахтами Харкнесса, и в них, без сомнения, осталось много золотоносной руды, которую можно добывать современными методами.

Каменный отвал, на котором стоит моя примитивная хижина, почти целиком состоит из золотоносной породы, ожидающей, чтобы ее раздробили и промыли. Возможно, золотодобытчики отступили под натиском врага, не успев закончить свою работу.

Я лежу на золотом ложе, как царь Мидас, и меня окружает драгоценный металл. Подобно этому несчастному царю, для меня в нем в данный момент мало ощутимой пользы…»

Зуга остановился и отложил перо, согревая над костром закоченевшие руки. Ему следовало бы ликовать от всей души. Он снова взял перо, вздохнул и кривым почерком написал:

«У меня огромный запас слоновой кости, но он рассеян по всей стране, зарыт в тайниках. У меня сорок пять килограммов чистого золота в отливках и самородках, я нашел золотоносную жилу, представляющую несказанное богатство, но не могу купить и полукилограммового кисета с порохом или мазь для моих ноющих ран.

До завтра я не смогу узнать, хватит ли мне сил продолжить путь на юг или мне суждено остаться здесь рядом с Мэтью и гигантским слоном — моими единственными товарищами».

Разбудил его Ян Черут. Зуга долго не мог проснуться. Казалось, он выплывает из глубины холодных темных вод. Поднявшись на поверхность, он понял, что мрачное пророчество, записанное вчера вечером в дневнике, сбылось. Он не чувствовал ног. Сведенные судорогой мускулы плеча и руки окаменели.

— Оставьте меня здесь, — сказал он Черуту.

Готтентот усадил его. Каждое движение причиняло боль, Зуга застонал, но готтентот прикрикнул на него и заставил выпить горячий бульон из слоновьего костного мозга.

— Оставьте мне одно ружье, — прошептал Зуга.

— Выпей. — Ян Черут пропустил его приказ мимо ушей и заставил принять белый горький порошок. Зуга подавился хинином.

Двое носильщиков подняли его на ноги.

— Этот камень я оставляю. — Сержант указал на запакованную статую. — Мы не можем нести вас обоих.

— Нет! — яростно прошептал Зуга. — Эта птица должна быть со мной.

— Но как?

Зуга стряхнул их руки.

— Я пойду сам, — сказал он. — Несите птицу.

В этот день они не прошли и десяти километров, но назавтра, приветствуя их, выглянуло солнце. Оно согрело измученные мускулы Зуги, и он смог идти быстрее.

Той ночью они разбили лагерь в саванне, среди густой травы. Зуга отметил в дневнике, что они прошли шестнадцать километров.

На заре молодой Баллантайн сумел без посторонней помощи выбраться из-под одеял и подняться на ноги. Раны еще болели; опираясь на костыль, он вышел через единственные ворота в колючей ограде и двинулся в обход лагеря. Он помочился; от хинина и лихорадки моча стала темной, но он знал, что поправляется и сможет идти дальше.

Майор посмотрел на небо. Скоро опять пойдет дождь. Нужно выходить немедленно. Он хотел вернуться в лагерь и поднять носильщиков, как вдруг в высокой траве что-то зашевелилось.

С минуту ему казалось, что мимо лагеря проходит стадо диких страусов, потом он внезапно осознал, что быстрое, но скрытное движение наполняет всю равнину; пушистые верхушки травы шелестели и качались, тут и там над травой мелькали птичьи перья. Колышащаяся полоса быстро охватывала небольшой лагерь с обеих сторон, а его люди еще спали.

Зуга смотрел, ничего не понимая. Он стоял, опираясь на костыль, голова еще не полностью прояснилась после сна и лихорадки, раны приковывали его к месту. Он не шевелился. Полоса ожившей травы окружила лагерь, а потом снова воцарились тишина и покой. На мгновение майору привиделись призраки.

Потом раздался тихий переливчатый свист, словно запела на заре флейта Пана, сладкая, неотвязно-мелодичная, и движение сразу возобновилось, неотвратимое и беспощадное, как рука душителя на горле. Теперь Зуге были хорошо видны страусовые перья, белоснежные и мертвенно-черные, они качались над верхушками травы, а вслед за ними появились боевые щиты, длинные овальные щиты из пятнистых черно-белых коровьих шкур. Длинные щиты — знак племени матабеле.

Ужас застрял под ребрами холодным тяжелым комком, но подсознательно майор понимал, что выказать его равносильно смерти, смерти именно в тот миг, когда он снова поверил в жизнь.

Молодой Баллантайн обвел взглядом сжимавшееся кольцо воинов и быстро подсчитал: их не меньше сотни. Нет, больше, по меньшей мере двести амадода из племени матабеле в полном боевом убранстве. Над верхним краем длинных пятнистых щитов были видны только перья да глаза. В сером свете зари поблескивали широкие лезвия копий щитов. Кольцо было сплошным, щит перекрывал щит — так с двух сторон охватывают противника рога быка. Это классическая тактика матабеле, самых сильных и безжалостных воинов, каких порождал африканский континент.

«Здесь импи Мзиликази убивают всех чужестранцев», — написал Том Харкнесс.

Зуга подобрался и шагнул вперед. Он поднял здоровую руку и протянул раскрытую ладонь к кольцу щитов.

— Я англичанин. Офицер великой белой королевы Виктории. Мое имя Бакела, сын Манали, сына Тшеди, и я пришел с миром.

Из кольца воинов выступил человек. Ростом он был выше Зуги, а покачивающийся убор из страусовых перьев превращал его в гиганта. Он отставил щит — тело его было стройным и мускулистым, как у гладиатора. На плечах он