Екатерина Великая (Том 2) - А. Сахаров (редактор)

Он был угрюм, расстроен, почти ни с кем не разговаривал и только на вопрос одного из присутствовавших, полицмейстера Рылеева, ответил озлобленно:

– Да… Стряслась беда… Срамная… Вам по вашей должности известно, вероятно, всё…

– Известно, Дмитрий Прокофьевич… Такого, признаюсь, никогда, кажется, на Руси не бывало. Какая дерзость! Весь Питер толкует о преступлении. Но изволите видеть… Цель непонятна. Преступление совершается с целью. Какая тут цель была?

– Изорвал указ нечаянно и заменил своим. И сошло бы, если бы не моё сугубое внимание… – объяснил Трощинский.

Через полчаса докладчик по невероятному преступлению стоял перед императрицей, сидевшей за столом, и, волнуясь, злобясь и стыдясь вместе, объяснял ей, как приключилось «срамное деяние» в Сенате.

Государыня молча выслушала весь доклад, потом взяла «подложный» указ, внимательно осмотрела его, потом взяла два куска другого указа и тоже стала разглядывать…

– Изволите видеть… – указывал Трощинский. – Вот чернила вашего величества. А на этом указе и чернила наши, сенатские, сероватые. Я буду умолять ваше императорское величество… – добавил Трощинский, – о примерном и беспощадном наказании преступника. Если бы это было в моей власти, я бы его казнил за кощунство…

– Кощунством именуются совсем иные преступные действия, Дмитрий Прокофьевич… – холодно заговорила государыня. – Не надо преувеличивать! Императорская подпись святого ничего не заключает в себе… Русский монарх и без того так твёрдо и так высоко стоит, что не нуждается в маленьких подпорках… А льстивое преувеличение монарших прерогатив и царского значения, на мой женский рассудок, кажет именно вроде подпорки, шеста, поставленного у гранитной скалы, будто ради её пущей твёрдости. Даже забавно… Вот что я вам скажу, мой любезный… Этот якобы поддельный указ – настоящий, что б вы про чернила ни говорили. Это моя подпись.

– Ваше величество, но этот разорванный доказывает… – начал было Трощинский.

– Доказывает, что секретарь ваш шалил, сидя дома. Это нехорошо делать с царскими указами, но это не преступление. Он написал два указа, один вы подали мне для подписи, а другой оставался у него… Вероятно, он счёл его некрасиво написанным. А затем ради шалости он сам его моим именем подписал. И даже очень искусно. А потом, конечно, разорвал. Просто шалость. И за это надо ему сделать выговор…

– Но помилосердуйте, государыня… По чернилам подписи и по всей бумаге я знаю, что этого указа я не подавал вам к подписанию. Вот настоящий… А этот подложный… И эта подпись…

– Это моя подпись, Дмитрий Прокофьевич.

– Ваше величество, вы, по несказанной доброте, желаете спасти негодяя, не стоящего ваших милостей. Вы признаёте из жалости подложную подпись своею…

– Нет, это я писала. Я не могу отказаться от своей подписи. Это было бы нечестно.

– Господи помилуй!.. – выговорил Трощинский, потерявшись, и прибавил, разводя руками: – Как же повелите поступить?

– Очень просто…

Екатерина разорвала два клочка указа на мелкие куски и бросила их в корзину у стола.

– До шалости чиновника у себя на квартире нам нет дела… – выговорила государыня, улыбаясь. – Не надо было его обыскивать. Если мы пороемся у иного в бумагах, то, может быть, найдём листы, подписанные именами Александра Македонского, короля Магнуса и всех королей Людовиков французских…

– Простите, ваше величество! – воскликнул Трощинский, – но я прошу вас ещё раз поглядеть внимательнее, ваша ли это подпись… Таких чернил у вас, государыня…

– Дмитрий Прокофьевич, дело не в чернилах! – холодно вымолвила Екатерина. – Считать эту подпись подложною, не узнавать её – есть… пожалуй даже… государственное преступление.

Трощинский несколько оробел от голоса государыни, поспешил молча склониться и, получив бумаги, вышел.

IX

Однако сановник из мелких чиновников, педант и упрямица, не сдался.

Трощинский был глубоко убеждён в том, что государыня или по доброте, ради спасения чиновника, или ради иных высших соображений признала явно подложную подпись за свою, не желая допущения мысли о возможности такого дерзкого преступления. Но тогда за что же он, Трощинский, пострадал, прослывя за опрометчивого государственного мужа, не признавшего монаршей подписи и поднявшего шум «из-за сновидения».

– Весь срам на меня пал!.. – озлобляясь, говорил Трощинский. – Негодяй остался безнаказанным, а я осмеянным!

Через два дня, явившись снова с делами в Царское Село, Трощинский, окончив доклад государыне, выговорил взволнованно:

– Ваше императорское величество, дозвольте мне за мою верную службу просить вас о милости несказанной.

– Что такое, Дмитрий Прокофьевич? – ласково отозвалась Екатерина.

– Просьба, ваше величество.

– О чём?.. Я готова всякое возможное для вас сделать…

– Но это такая просьба, с какими ещё никто не дерзал обращаться к вашему величеству.

– Вы меня удивляете… Зачем же… Почему же вы с такою просьбой надумались ко мне обращаться?..

– Необходимость, нужда… безысходность положения… Исполнить таковую мою просьбу, ваше величество, можете, однако, совершенно спокойно… Дело самое простое… для вас ничего не стоящее.

– Тогда я её исполню с удовольствием, не понимаю вашего предисловия… – улыбнулась государыня. – Говорите!

– У меня есть заранее приготовленный указ. Дайте мне ваше царское слово подписать его, каков бы он ни был. Дело самое пустое…

Трощинский достал из портфеля написанный лист и, держа его в руках, прибавил с чувством:

– Доверься мне, царица-матушка, и подпиши его не читая…

Императрица после мгновенного колебания протянула руку и вымолвила:

– Извольте… Подпишу! Но прочту всё-таки…

Трощинский положил на стол бумагу. Екатерина просмотрела её… Лицо её тотчас стало сурово, но она резким движением взяла перо и подписала.

Указ повелевал заключение в крепости сенатского чиновника Поздняка за преступление по службе, но без объяснения, в чём именно оно состоит.

Трощинский просиял и стал горячо благодарить. Государыня ни слова не вымолвила и отпустила его, кивнув головой.

Вслед за Трощинским тотчас вошёл личный секретарь государыни Храповицкий.

– Задержи-ка мне, Александр Васильевич, Трощинского в приёмной разговорами… – быстро вымолвила она.

Храповицкий поспешил исполнить поручение, а через четверть часа Екатерина поднялась и явилась в соседней горнице, где было много чиновников, дожидавших приёма. Императрица ответила на поклоны и прямо направилась к Трощинскому, которому что-то рассказывал, конечно умышленно, Храповицкий.

– Дмитрий Прокофьевич, я к вам с просьбой… Сейчас мне на ум пришло…

– Что повелеть изволите, ваше императорское величество? – ответил этот, склоняясь.

– Просьба всенижайшая, сердечная. Обещайте мне, дайте слово исполнить, в чём бы дело ни заключалось…

– На смерть пойду, государыня, если указать изволите, – восторженно произнёс Трощинский, польщённый такою милостивою беседой при посторонних лицах.

– Нет, дело простое, ничего дли вас не стоящее. Достаньте-ка тот указ, который сейчас подписала я по вашему желанию.

Трощинский быстро достал бумагу из портфеля, который лежал на окне, и подал её.

– Ну вот… Этот самый… Дайте слово исполнить мою просьбу без гнева и без ропота…

– Всё, что изволите… – заговорил Трощинский другим голосом, предчувствуя, в чём дело.

– Разорвите этот указ.

Трощинский склонился молча и, немного меняясь в лице, разорвал лист пополам.

– Благодарю вас! – выговорила Екатерина. – Это доброе дело сделано вами. Ведь вся ошибка была в чернилах. Чернила очернили чистого человека в ваших глазах.

Трощинский вернулся в Петербург вне себя и, несмотря на позднее время, проехал в Сенат, где все его подчинённые, по обыкновению, были ещё налицо, не смея разойтись до возвращения его из Царского Села.

– Доставить сюда сейчас Поздняка! – приказал он экзекутору.

Через полчаса сенатский секретарь, взволнованный, предстал на глаза его.

– Я докладывал её величеству о твоём неслыханном преступлении! – строго сказал Трощинский. – Государыня желает знать, как всё это произошло. Поэтому сознавайся и расскажи мне, когда, зачем и почему решился ты на подлог.

Поздняк пристально присмотрелся к лицу сановника, и, вздохнув, вымолвил:

– Я ничего, ваше превосходительство, сказать не могу. Ни единого слова не могу прибавить.

– Сознайся, и наказание тебе будет легче… Ну, простое исключение из службы. Не сознаешься, на поселение в Сибирь пойдёшь, в крепости сгниёшь. Даже хуже, много хуже будет.

– Как Богу и царице угодно.

– Так ты ничего не скажешь?! – крикнул Трощинский.

– Не могу. Помилосердуйте…

Наступило молчание.

– Ладно. Ладно… – заговорил Трощинский без конца. – Ладно, негодяй… Ладно… Так применим к тебе высшую меру.