За гранью - Марк Энтони

Это был Фолкен.

За спиной барда теснились несколько стражников с обнаженными алебардами, но тому хватило одного взгляда, чтобы гвардейцы заколебались и отступили. Трэвис впервые видел Фолкена в таком состоянии. Обычно усталое меланхоличное лицо дышало страстью и гневом, бледно-голубые глаза потемнели, как грозовое небо, и метали молнии.

— Что он затеял? — в тревоге обратился к Бельтану Трэвис.

— Помимо того, что вознамерился довести моего бедного дядюшку до апоплексического удара? Понятия не имею. Но думаю, мы об этом очень скоро узнаем.

Бореас поднялся с кресла и выпрямился во весь рост. Его густые угольно-черные брови угрожающе сдвинулись, свидетельствуя о стремительно нарастающей ярости.

— Не слишком ли много ты себе позволяешь, Фолкен Черная Рука? — загремел под сводами раздраженный голос короля. — Потрудись немедленно дать объяснения своей оскорбительной выходке и покинуть Совет, иначе, клянусь Ватрисом, у меня не останется другого выхода, кроме как испытать могущество хранящей мир и согласие в этом зале руны!

Не обращая внимания на разъяренного монарха, бард спустился по ступеням и остановился перед круглым столом. В руке он держал какой-то предмет, завернутый в чистую тряпицу.

— Как гражданин Малакора я требую осуществления моего законного права лично обратиться к Совету Королей, — произнес он ровным голосом, бестрепетно встретив пылающий гневом взор Бореаса.

Сидящие за столом правители доминионов переглянулись, кто-то из них согласно наклонил голову, но Бореас уже не владел собой. С силой ударив кулаком по столу, он зарычал сквозь зубы:

— Замолчи и убирайся прочь, Черная Рука! Совет не станет выслушивать твои дурацкие бредни!

— Станет, ваше величество, — все так же спокойно возразил бард. — Закон и происхождение позволяют мне держать речь перед Советом, и никто, даже вы, не можете мне в этом отказать. Если не верите, спросите у лорда Олрейна, чьим познаниям в древних законах я безоговорочно доверяю.

Бореас вопросительно посмотрел на сенешаля, сидящего в первом ряду — как раз напротив короля. Тот с неохотой кивнул. Бореас сердито фыркнул и вновь устремил тяжелый взгляд на Фолкена.

У Трэвиса голова пошла кругом, и он перестал что-либо понимать. Не прошло и четверти часа, как Бельтан подтвердил, что Малакор пал больше семи столетий назад, а все его жители — те, кто уцелел, — навсегда покинули родные места. Быть может, Фолкен так уверенно называет себя гражданином Малакора, будучи прямым потомком одного из таких эмигрантов и имея при  этом неопровержимые доказательства своего происхождения? Да, скорее всего. В любом случае более разумного объяснения неслыханной дерзости барда он придумать не сумел.

— Хорошо, Фолкен, — мрачно произнес король. — Тебе дозволяется выступить перед Советом Королей. Мы не можем запретить тебе говорить, но — будь уверен! — мы надолго запомним, каким путем ты нас к этому вынудил.

— Именно этого я и добиваюсь, ваше величество, — склонил голову бард. — Пусть слова мои навечно врежутся в вашу память и не забудутся до смертного часа. Ибо, клянусь вам, все двадцать поколений предков сидящих за этим столом ни разу не сталкивались с угрозой такого масштаба, что нависла ныне над Фаленгартом. Даже ваш достославный пращур Кейлавус Великий, основатель Кейлавера!

С этими словами Фолкен быстро размотал тряпицу и положил завернутый в нее предмет на стол для всеобщего обозрения. То был Кронд, разбитая руна — одна из трех печатей, некогда наложенных на Черные Врата. Голос барда окреп и вознесся высоко под потолок — повелительно и гулко, словно набат, призывающий к оружию для отражения всеобщей опасности:

— Бледный Властелин пробудился в Имбрифейле, и недалек тот час, когда он сбросит оковы и вырвется на свободу!

Всего лишь мгновение после его заявления в зале сохранялась абсолютная тишина.

А потом все обратилось в хаос.

70

Грейс наивно полагала, что накануне стала свидетельницей высшего проявления гнева Бореаса.

Она ошибалась. Гул возбужденных голосов, свист и издевательские выкрики с мест в адрес Фолкена в считанные секунды превратили первоначально дисциплинированное сборище в форменный бедлам. Кое-кто из сидящих за столом Совета порывался высказаться, но их голоса терялись и тонули в невообразимом шуме. Бореас свирепо пожирал барда глазами, и в них кипело и клокотало такое бешенство, рядом с которым происходящее вокруг выглядело легким дождичком на фоне тропического грозового ливня. То была поистине королевская ярость, до вершин которой невозможно подняться обычному человеку. Со своего места в первом ряду, где она сидела бок о бок с Эйрин, Грейс хорошо видела, как могучее тело Бореаса сотрясает крупная дрожь. Казалось, он вот-вот взорвется, одним прыжком перемахнет через стол Совета и растерзает Фолкена — как бык на арене потерявшего мулету и шпагу матадора.

Но барда, похоже, ничуть не смутило ни шумное неодобрение зрителей, ни угрожающее поведение короля. Да и Грейс вскоре засомневалась, что последнему удастся легко справиться с Фолкеном, чья хищная физиономия затвердела и застыла, как каменное изваяние. За годы службы в отделении экстренной помощи ей доводилось встречать подобное невозмутимо-упрямое выражение на лицах многих пациентов: детей, в пятый раз привозимых на сеанс химиотерапии, симпатичных, но до предела исхудавших молодых людей, женщин с синяками и шрамами по всему телу, только что застреливших собственных мужей… Что-то подсказывало ей, что этот странный человек, бесстрашно бросающий вызов сидящим за столом властителям, повидал на своем веку немало такого, чего ни она сама, ни Бореас, да и никто из собравшихся здесь даже представить себе не может.

Тем временем свист и крики прекратились, а возмущенный рев толпы мало-помалу снизился до уровня легкого ропота. Люди постепенно приходили в себя, умолкали и усаживались на места. Даже Бореас немного успокоился и опять занял свое кресло, хотя лицо его по-прежнему выражало откровенное недовольство. В зале снова воцарилась тишина.

Все взгляды были прикованы к барду, но тот продолжал молчать и не двигался. Рассеянный солнечный свет пробивался сквозь прорезанные под самым потолком бойницы, в которых безмятежно возились и ворковали голуби. Неожиданно тишину нарушили мелодичные звуки. Негромким, но чистым и ясным голосом Фолкен запел:

Скажи, о Владыка Неба,Куда подевался ветер,Что развевал знаменаВерных моих полков?Ответь мне, отец мой Орлиг,Почто ты меня покинул,И кто тела похоронитПавших в бою Волков?Скажи, о Владычица Зея,Куда от людей ты скрылась?Где ныне твоя обительЗеленой листвой шелестит?Ответь мне, мать моя Сайя,Почто ты меня покинулаИ кто за мою погибельУбийце теперь отомстит?Ответь же, могучий Орлиг,Ответь, великая Сайя,Почто вы сына покинули,Когда у вас сын в беде?

Единственным сопровождением барду служило голубиное воркование. Когда он закончил, по спине у Грейс побежали мурашки. Она плохо поняла, о чем он пел, но никогда прежде не случалось ей слышать в песне столько грусти и неизбывной тоски. Рядом с ней беззвучно рыдала Эйрин: обильные слезы ручейками струились по ее щекам. Грейс тоже бы с удовольствием поплакала — сумей она вспомнить, как это делается.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});