Место - Горенштейн Фридрих Наумович

— Гоша, — сказал Висовин, — я хочу поговорить с тобой, чтобы вместе найти выход из положения. Речь идет и о тебе, и о Коле, Машином брате, и об этих двух юношах, которые сюда привезены, и еще об одном человеке… (Тут он глянул на Машу и, кажется, благодаря ее взгляду сдержался и не сообщил, о каком именно человеке.)

«Раз, — отметил я про себя. — На этом я и построю для начала противоборство… О ком именно идет речь?… Почему недомолвки? А далее поглядим…»

— Щусев очень опасен, — продолжал Висовин. — Я сам это лишь недавно понял.

«Два, — отметил я про себя, -почему недавно? Что произошло?… Кстати, три — ты сбежал и оставил какую-то неопределенную записку, а теперь вдруг появился…» Я чувствовал, что запутаю его в присутствии Маши, тем более, думал я, он сам явно не все понимает и путает.

— Щусев старый стукач… Завербованный еще в лагерях… Действия его контролируются… Конечно, не все… Допускаю, он обманывает и тех и других — такое для России не ново. Азеф для России не новость. (А этот Висовин все более утрачивает свою пролетарскую питерскую ясность с приобретением знаний от интеллигенции, подумал я с внутренней усмешкой.)

— Это ужасно подлый человек, — продолжал Висовин, — к тому же шантажист и вымогатель… (В этом месте Маша снова глянула на Висовина. Я, кажется, начал догадываться, о ком шла речь, когда Маша пресекла Висовина в первый раз и не дала расшифровать имя. И в какой связи было сказано о шантаже и вымогательстве Щусева. Конечно же «человек-инкогнито» — это отец Маши и Коли, журналист. Все в противоборстве складывалось настолько удачно, что даже и не верилось. Пора было делать первый ход.)

— О каком человеке идет речь? — спросил я с наивной серьезностью, подменяя основной вопрос о доносительстве Щусева второстепенным — о личности шантажируемого.

— Какая разница?… — замялся Висовин. — Важен факт, характеризующий Щусева… Он занимается шантажом и вымогательством денег.

— Heт, — сказал я, — Щусеву брошено весьма серьезное обвинение… Довольно неожиданное… Причем ты, Христофор, всегда относился к нему с уважением и доверием.

— Ну, не всегда, — сказал Висовин, — но действительно раньше, пока не стали известны факты…

— Известны тебе, но не мне. — По сути, наша беседа уже постепенно превращалась в допрос. Причем допрашивал я, а Висовин защищался и оправдывался.

— Факт с Горюном, — сказал Висовин, — я не хотел говорить, пока не соберу точных доказательств, но раз ты настаиваешь… Арест Горюна связан со Щусевым… После того, как тот решил твердо совершить покушение на Маркадера независимо от организации… Конечно, признаюсь, это была авантюра… Да и личность он весьма авантюрная, троцкист. Но речь сейчас идет о Щусеве. Нет, Висовин решительно не годился для политического противоборства. Это была натура крайне наивная, и тот факт, что на допросах его пытали, лишний раз подтверждает примитивный садизм следователей прошлых лет. Одной фразой он столько раз сыграл со мной в поддавки, что даже поставил меня в затруднение, чем именно его запутать окончательно. То ли тем, что он сам признал факт авантюрности Горюна, на которого якобы донес Щусев, то ли тем, что он сам признал отсутствие пока точных доказательств… Впрочем, поскольку тут Маша, надо основным сделать все-таки выяснение личности «человека-инкогнито». А все остальное превратить в гарнир к «лакомому блюду», каким является для меня журналист, личность всероссийская, даже всемирная и до сих пор для меня недоступная. Но через Машу, которой, очевидно, неприятно, когда треплют имя ее отца (она его явно очень любит), через Машу можно и его уязвить и сделать подследственным.

— Мы отвлеклись, — сказал я, в упор глянув не на Висовина, а на Машу. Я видел, как она вздрогнула. Она сразу поняла, о чем я. — Мы отвлеклись от поставленного мной первоначально вопроса о личности человека, которого Щусев якобы шантажировал.

— Не якобы, — вскричал Висовин, — не якобы, а в самом обычном смысле… Причем делает это моим именем, подлец… Конечно, и я виноват, что принимал долгое время эти деньги… За что их принимать?… Я так и сказал: за что?… Не надо… Не смейте мне их больше присылать… Не вы, а время упрятало меня в концлагерь… Да деньгами и не успокоишь совесть, — последнюю фразу Висовин произнес уж совсем по-иному, в горечи и растерянности…

Я поспешил воспользоваться этим его состоянием, пока оно свежо.

— Вот видишь, Христофор, — сказал я, — сам же ты признаешь, что человек, которого ты пытаешься защитить, непорядочный… Сейчас многие хотят замолить прошлые сталинские грехи… Как бы не так… Так мы их и отпустим… Пусть до конца… До конца жизни страдают и извиняются, — туг уж меня прорвало, и искренняя злоба на какое-то мгновение выбила меня из колеи. К счастью, ни Висовин, ни Маша этой моей несобранностью не воспользовались. Наоборот, Маша и сама предалась эмоциям, ибо мои слова, как я и предполагал, уязвили ее, любящую дочь…

— Вы не смеете так говорить, — совсем по-женски, вообще-то у Маши при ее женственности — мужской склад ума, но тут она совершенно слабо, нервно и по-женски крикнула. — Хорошо, я скажу… Это мой отец… Но он порядочен… Он порядочней и умней вас всех вместе… Вы со всех сторон расставили капканы… Сталинисты, антисталинисты… А порядочный человек страдает…

Я едва не расхохотался от удовольствия, ибо чувствовал, что уже господствую и нравственно насилую ее, отвергнувшую меня, полюбившего впервые, на всю жизнь и готового ради нее на все, ответь она мне взаимностью. Но в действиях своих я был точен и сдержан. Я встал и сказал, обращаясь к Висовину:

— Чувствую, что разговор наш не состоялся… Что касается твоих обвинений в адрес Щусева, то я их отвергаю как лишенные доказательств. Хочу надеяться, что здесь твое заблуждение, а не злой умысел.

Эти двое влюбленных в короткий срок примирили меня со Щусевым, с которым я намеревался рвать. Нет, рвать с ним было, судя по всему, еще рано и ошибочно.

— Подожди, — явно растерянный оборотом дела, сказал Висовин, тем более он осознал, что сам же неточными высказываниями способствовал вспышке чувств у Маши, которая, не сдержавшись, впрямую оскорбила меня. (Вспышку чувств ее я встретил весело, как слабость, но оскорбление — все-таки всерьез, учел его и положил на будущее, «в копилку».) — Подожди, — снова сказал Висовин, — мы тут все неточно говорили, много лишнего… Выхода нет… Если Щусев ведет двойную игру, то в любой момент может произойти самое ужасное… Это очевидно, это понимает всякий, кто хочет понимать (вот как, тут шпилька явно в мой адрес, отметил я, но пока смолчал). Он болен, и дни его сочтены, он знает это и в любой момент может пожертвовать молодыми жизнями… Таков его замысел…

В этом месте я вспомнил подобное же высказывание Горюна, когда у подоконника в своей комнате он кончил мне читать дело убийцы Троцкого Рамиро Маркадера. Какие-то раздумья и сомнения зашевелились во мне, но тут же Висовин совершил шаг, окончательно воздвигнувший между нами преграду и примиривший меня со Щусевым.

— Есть единственный способ, — сказал Висовин, понизив голос до шепота, хоть сидели мы в отдалении и поблизости не было никого, — есть единственный способ остановить Щусева в его подлинных замыслах… Это ликвидировать его… Я возьму это на себя… Но ты мне должен помочь… Все знают, что он смертельно болен, и все можно совершить абсолютно безопасно… К тому ж о разоблаченном и обманывающем стукаче не очень будут заботиться…

Наступила пауза. Я старался затянуть ее подольше, переводя взгляд с Маши на Висовина. Я заметил, что и для Маши это предложение Висовина было неожиданно, они договаривались о другом. Меня начало знобить.

— Ты сумасшедший, — испуганным шепотом выкрикнул я (можно и шепотом кричать), — ты сумасшедший… Или подослан органами… Сам подослан… Ты утверждаешь, что Щусев стукач… Допустим… А если его все-таки хватятся… Ты хочешь меня под расстрел?…

— Ах, ты не понимаешь, — сказал Висовин, — я же говорил… Я и это продумал… Стукач, на которого… Который раскрыт… В общем, делу редко дается серьезный ход…