Русь и Орда - Михаил Каратеев

— А сколько же ты прожил?

— Годы мои у Отца небесного записаны. А только князя Мстислава Михайловича [251] я хорошо помню.

— Мстислава Михайловича! Так тебе уже годов девяносто!

— Нет, боярин, как бы за сто не перевалило. Когда преставился князь Мстислав, я уже отцом семейства был.

— А как звать тебя, дедушка?

— Люди зовут Ипатом.

За этими разговорами старик уже приступил к лечению. Достав с полки березовый туесок с темно-зеленой мазью, он толстым слоем наложил ее на раны, что-то пришептывая, перевязал их, а затем, заварив в воде какие-то травы, напоил больного этим отваром. Питье было невероятно горьким, но оказало почти мгновенное действие: боль в ранах исчезла, слабость уступила место бездумно-блаженной легкости. И несколько минут спустя Карач-мурза уже крепко спал.

Проснулся он на следующий день лишь к полудню и, чувствуя себя значительно окрепшим, хотел было встать, но старик Ипат этому решительно воспротивился.

— Э, нет, боярин, — сказал он, — коли хочешь вовсе оздороветь и доехать, куды тебе надобно, лежи три дня, как было говорено. Инако я за твою жизнь не ответчик: не отъедешь отселева и пяти верст, как все раны полопаются. Мое лечение таково, что, ежели не довести его до конца, от него только пуще расхвораешься.

Подождав, пока раненый пополдничает зажаренным на вертеле тетеревом, которого застрелил из лука Илья, старик дал ему выпить вчерашнего отвара, после чего Карач-мурза, как и накануне, тотчас заснул и спал до вечера, когда все это повторилось снова. И так продолжалось еще два дня: больной просыпался только для того, чтобы поесть, а потом, выпив ковшик горького зелья, вновь погружался в сон. С каждым новым пробуждением он чувствовал себя все лучше, и, наконец, на третий день, после ужина Ипат больше не дал ему своего снотворного питья, а, осмотрев его раны, удовлетворенно промолвил:

— Ну вот, княже, теперь ты здоров, ровно бы тебя сохатый и вовсе не бодал. И завтра можешь смело пускаться в путь: доедешь без помехи не то что до Звенигорода, а хоть до самой Орды.

Карач-мурза посмотрел на старика с нескрываемым удивлением. В избе они находились одни — Илья и Макар предпочитали спать на свежем воздухе, благо время стояло сухое и теплое.

— Почто ты назвал меня князем? — спросил он.

— Зову, как тебя по рождению твоему и по сану звать положено.

— Отколе ты это знаешь?

— Да ведь не зазря же меня все окрест колдуном почитают, — усмехнулся Ипат. — Хотя для этого случая колдовства и не надобно: я тебя враз признал — больно уж похож ты на родителя своего покойного, на князя Василея Пантелеевича.

— А ты его так близко знавал, что доселе помнишь?

— Я кого раз увидел, того вовек не забуду, княже. А родителя твоего и весь род ваш знаю я добре. Еще деда твоего, князя великого Пантелея Мстиславича, врачевал я от хвори, вот как ноне тебя.

— А отколе знаешь, что путь мой отсюда в Звенигород, а после в Орду? — помолчав, спросил Карач-мурза.

— Иному бы сказал, что мне духи открыли, ну а тебя морочить не стану: ведь раны-то твои леча, видел я, что креста у тебя на шее нету, — стало быть, ты нерусской веры. Да так оно и быть должно: князь Василей-то отселе утек в Белую Орду и в обрат не воротился. Значит, коли есть у него сын, там ему было и родиться.

— Ну а Звенигород?

— И тут колдуном быть не нужно, а только лишь иметь разум: не зря же ты из Орды в наши края приехал. Ну а теперь, к примеру, был бы я на твоем месте, с чего бы тут начал? Вестимо, допрежь всего стал бы искать грамоту, украденную у твоего родителя, в коей сказано о твоем праве на княжение в Карачеве. А где же ей быть, той грамоте, коли не в Звенигороде?

— Да отколе ты знаешь о той грамоте и о том, что она в Звенигороде?! — воскликнул Карач-мурза, пораженный стройностью рассуждений и прозорливостью старца.

— Вот этого я тебе не открою, хотя и тут колдовства никакого нету.

— Коли ты все знаешь, скажи: сыщу ли я ту грамоту и будет ли мне от того какая польза?

— Могу и это сказать… Только здесь уже не обойтись без того, что люди зовут колдовством, — промолвил Ипат. — Ох, не люблю я этого — нелегко оно мне дается, — ну да для тебя сделаю, ибо пред тобою в долгу: согрешил против родителя твоего… Знал я тогда, что вороги супротив него затевают, да, побоявшись их мести, о том не упредил. А он был со мною ласков и щедр… Ну что же, коли хочешь знать, иди за мною.

С этими словами старик взял с полки свернутый кусок белого полотна, а из угла — стоявший там заступ и вышел из избы. Карач-мурза, с легкой жутью в душе, последовал за ним.

Молча пройдя шагов триста по узкой лесной тропинке, они вышли на небольшую круглую поляну, залитую лунным светом. Здесь старик, передав своему спутнику заступ, опустился на колени, скрестил руки на груди и наклонил голову так, что борода его почти касалась земли. Так он простоял недвижно несколько минут, что-то тихо бормоча. Потом внезапно, весь содрогнувшись, пал на землю, распростершись ниц и раскинув крестом руки. И в этот миг не сводившему с него глаз Карач-мурзе показалось, что вокруг неподвижно лежащего перед ним тела из почвы струится мягкое голубоватое сияние. В суеверном трепете он закрыл глаза, шепча про себя молитву, а когда минуту спустя снова их открыл — странного света уже не увидел. «Наверное, то ветерок пошевелил вокруг старика траву, посеребренную лунными лучами, а мне невесть что померещилось», — подумал он, не без усилия овладев собой.

Ипат между тем снова встал на колени и, расстелив перед собою принесенный полотняный платок, тихо сказал, не оборачиваясь:

— Теперь копни вот здесь, сбоку, и кинь землю на плат! Да крепко думай о том, что желаешь узнать.

Карач-мурза повиновался: нажав ногою на заступ, он вывернул порядочный ком рыхлой земли и бросил его на разостланный белый холст. Старик тотчас склонился лицом к беспорядочно рассыпавшейся груде, пытливо вглядываясь в ее причудливые очертания.

— Вижу тую грамоту, — через минуту глухо и отрывочно заговорил он. — Цела она. Хоть ноне ты ее в Звенигороде и не сыщешь, а будет она в твоих руках… Только не скоро пойдет она тебе впрок… Труден и долог твой путь… И не так судьба твоя сложится, как ноне тебе гребтится. Вижу много битв и много крови… Вот делишь ты ложе и власть с прекрасной царицей, а вот в почете и славе стоишь у самого престола могучего и грозного царя… но сокрушит того царя и царство его другой, гораздо великий и грозный. И ты все потеряешь. Вижу, скачешь ты один по степу, и волосы твои и борода белы… Сюды скачешь… Здесь доживешь свои годы и ляжешь в землю отцов. Тому верь, ибо так будет!

«А может, и не так, — недоверчиво подумал Карач-мурза. — Где эти великие цари теперь, когда все, что завоевал и соединил Чингис, разваливается, как эта кучка земли? И коли впрямь знает старик грядущее, было бы ему открыто и минувшее, а он небось и словом о нем не обмолвился!» И в памяти Карач-мурзы в этот миг встала Ирина.

Ипат как будто подслушал его мысли. Взяв платок за углы, он сильно встряхнул его и вновь склонился лицом к таинственной земляной россыпи, принявшей теперь совершенно иные очертания.

— А чтобы не было у тебя сумнений, — промолвил он, — теперь скажу тебе, что невдавне было… Вот лежишь ты, почти без жизни, на постеле, и женщина младая целует твое лицо… вот подняла она голову… сероглаза и собой хороша, как заря утренняя… пожди… сейчас скажу тебе, кто она…

— Не надо, старик, довольно! — почти в ужасе вскрикнул Карач-мурза. — Верю тебе во всем! Открой мне только: кто дал тебе умение видеть минувшее и грядущее? Ты ни разу не осенил себя крестом, не помянул имени Бога либо Аллаха! В избе твоей я не видел ни икон, ни языческих кумиров… Ужели сила твоя от дьявола?

— От дьявола у человека не сила, а слабость, — ответил Ипат. — Источник же силы и мудрости есть Отец небесный, единый для всего живущего. Истинного имени его не дано знать никому из смертных, ибо не может человеческий разум вместить высшей мудрости, а потому в разные времена и у разных народов называют его по-разному. И не нужны тому Отцу нашему ни храмы, ни попы, ни иконы, ни выдуманные людьми обряды. Помолись ему, глядя на небо, как апостолы маливались; не по-книжному помолись, а теми простыми словами, что сами просятся у тебя из сердца, и он услышит! А благодать его в Матери-земле — от нее идет к человеку сила, ибо она породила все живущее, в ней же упокоится всякое дыхание. Коли ты чист душою и телом, не оскверняешь собою Мать свою, а с любовью и верою у нее просишь, она даст тебе по любви и по вере твоей: чем крепче любовь и вера, тем больше даст, и нет пределов ее щедрости! Ей же, ко груди ее припав, исповедуйся во грехах своих, а не попам, кои и сами живут в грехе [252]. Вот теперь и разумей, отколе идет моя сила. Ну, пойдем, одначе, — усталым голосом добавил он, стряхивая с платка землю и поднимаясь на ноги. — Место это свято, и тут тебе долго оставаться негоже.