Солдаты империи: Беседы. Воспоминания. Документы - Феликс Чуев

Мы вышли на «Соколе», обогнули церковь «Всех Святых», кладбище возле нее и подошли к проходной Центральной больницы Аэрофлота. Было поздно, темно, но нас пустили. В накинутых на плечи белых халатах двигались мы по длинным пустым коридорам за нянечкой, пока она не постучала в одну из одинаковых дальних дверей справа:

Иван Григорьевич, к вам гости!

Он лежал в палате один. То, что приподнялось с подушек, испугало меня. Так исхудал. Смотреть было морозно, и только голос, голос от него остался. Радостный, веселый, никогда не унывающий мой батя!

Вот, сынок, сейчас не я привез тебя в Москву, но батька выздоровеет, поправится, снова начнет летать, сам отвезет тебя на Ленинские годы, а Саньку – в первый класс! – Так он говорил, так оно и будет, думалось. Дядя Гриша поддакивал. Когда мы вышли из

больницы, он качал головой и тихо повторял, не глядя на меня: «Иван Григорович, Иван Григорович…»

В коридоре ко мне подошла врачиха, ласково со мной говорила, спрашивала, как учусь, как братик, как здоровье мамы,- все про нас знала.

Три дня пробыл я в Москве, видел и Красную площадь, и музей Революции, и музей подарков Сталину. Но главное- я в последний раз видел живого отца. Когда уходил из палаты, взял со столика две карамельки «Театральные», положил в карман, и долго, десятки лет хранились они у меня в Кишиневе и Москве.

Дома я снял с полки две книги «Войны и мира» и тихо сказал себе: «Последний его подарок».

Он все знал- нам не говорил. А когда улетел в Москву на операцию, то не матери, а мне сказал наедине: «Умрет батька, напиши дяде Филе и тетке Наташе. Вот адреса».

С самого раннего детства я больше всего боялся потерять отца. Не попал бы в грозу, не разбился бы… Я суеверно ждал его из каждого полета. И когда он так заболел, я не верил, что он умрет, думал- герои умеют все, и если умирают, то не так, как все.

В моем понимании мой отец был героем настоящим. Как Громов. Как Чкалов. Не зря на первой странице его записной книжки я прочитал чкаловские слова: «Ни своей работой, ни своим поведением я не позволю оскорбить ваше доверие. Всю жизнь до последнего вздоха отдам делу социализма».

Было страшно потерять отца. И с каждым годом становится все страшней оттого, что потерял его.

Мама- другое дело, я за нее не так боялся, хоть она и болела всегда.

7. БУДЕМ ЖИТЬ

Мама всегда болела и не считала, ч?ю ей на этой земле выпал удел долгожительницы. Переживали мы и за моего младшего брата, когда он хворал младенческой болезнью. Отец после полета, не сняв реглана, тяжело опустился на стул и сказал: «Не будет у нас братика».

Кто бы тогда подумал, что уйдет отец, такой молодой, 37-летний… Он все переживал, что если разобьет машину, а сам останется живым, то сядет в тюрьму на 25 лет…

Мартовским вечером Николай, мамин брат, мой дядя, принес телеграмму из Москвы. Мама лежала на кушетке. Я был в другой комнате, когда услышал мамин крик. Подошел к столу, прочитал: «Иван Григорьевич скончался сегодня в 14 часов…»

…Лежит в теплой молдавской земле русский летчик, один из создателей гражданской авиации Молдовы.

Самая страшная потеря – та, которая останется невосполнимой на всю дальнейшую жизнь. Потом будет много хорошего – школьные успехи, «Артек», первые влюбленности. Будет еще немало тяжелого, но это – самое сильное, хотя всего через год умрет мама. Помните, как перед сном мама заставляла вас мыть ноги? В тазике грелась вода, а иной раз прямо холодной приходилось мыть – летом. Сижу на веранде, на скамеечке, которую тетя Надя купила за пятерку у пленного немца, сижу в трусиках и по очереди опускаю ноги в тазик. Зябко, вода холодная. «Пятки потри! – говорит мама и протягивает мочалку – кусок летного резинового амортизатора.- Ну уж ладно, вытирай».

Темень за окнами. Электрический фонарь на столбе покачивается, мошкара заполнила конус света. Вытер насухо ноги, хорошо подошвам. И – спать. Завернешься в одеяло и представляешь, что летишь в самолете к дальним мирам…

И все-таки о маме у меня меньше воспоминаний, чем об отце, хотя она каждый день была перед глазами. Отца-то я меньше видел и всегда бежал к нему навстречу, когда он после полета появлялся на пригорке с небольшим коричневым чемоданчиком в руке. В этом заветном чемоданчике лежал для меня новый «Огонек» и, что немаловажно, два-три бутерброда с колбасой или голландским сыром, а то и с ломтиком холодной говядины. Бабушка называла эту роскошь «мйнтусы». Отец отрывал эти «минтусы» для меня от своего летного питания в профилактории. Мама говорила, что до войны была такая колбаса, вкусная-превкусная, сало в ней квадратиками, «Лю

бительской» называлась. Москвичи ели ее с чаем – мама тогда в Москве училась. А я дивился – как это, колбасу с чаем?

Когда резали кабана – праздник. Сала хватало на всю зиму, да еще окорок коптили.

Резали и козлят, но я не любил козлятину. Подала бабушка на стол, а я не ем. И уговоры не помогают – больно не нравился мне запах и привкус этого мяса. Выручил бабушку мой дядя Николай:

Вот ходил на базар и специально для этого барчука стоял в очереди за говядиной! – и положил на стол мясной сверток. Потом я ел и похваливал: «Ну, цэ другэ дило!» – в детстве я разговаривал на трех языках- русском, украинском и молдавском, в зависимости от того, с кем имел дело.

Мясо, разумеется, было козлиное.

В общем, уже не голодали, но ели еще не досыта. И с продуктами было аккуратно. Матери соседского Виталика, продавщице, за краденый бочонок селедки пять лет дали.

…А я бегаю по винограднику, придумываю различные истории.

Носится як скаженный! – говорит бабушка. – Сто чертив тоби в печинку! Растэ, як бурьянына у поли. Ось повэрну тоби головку, будэшь назад дывытыся!

Мама стоит перед зеркалом и красит губы карандашом «Тактика». Отец стал называть ее «Галина Ермолаевна»- после фильма «Кубанские казаки», в шутку сказал, а соседка стала так величать, хотя мать была Ивановной, а стенки тонкие, все слыхать.

Мама все ходила в туберкулезный диспансер на поддувание, я иду рядом и по дороге читаю вывески и плакаты: «Пятилетку- в четыре года!», «Пейте советское шампанское- лучшее виноградное вино!»

Отец улетал и прилетал, а мама была каждый день. Часто она лежала в гамаке меж вишнями, а после смерти отца даже летом была в теплом пальто. Она сильно сдала, когда его похоронили. Бегали к ней соседки, утешали. Потом я узнал, что ее считали умной. А ведь образование- всего семилетка да курсы продавцов-стахановцев в Москве. Однако много читала.

Когда мне десять лет исполнилось, в 1951?м, первая учительница моя, Антонина Никитична, подарила мне три книги: «Алые погоны» Изюмского, «Подпольный обком действует» Федорова и «Мы – советские люди» Полевого. Всего два дня рождения, больше таких праздников у меня не было, а я и сейчас не люблю отмечать свои даты, зато был и продолжается для меня один большой праздник, который подарили мне родители. Не знаю, писал бы я стихи, если б не этот праздник,- во всяком случае, тогда я не собирался стать поэтом. Не мужским казалось мне это занятие. Когда в третьем классе я сказал отцу, что хочу быть летчиком и непременно реактивным, он посоветовал стать хирургом. Как-то в кабине своего самолета он познакомил меня с одним хирургом: «Вот дядя – или спасет, или зарежет!»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});