Кутузов - Лидия Ивченко

11 августа главнокомандующий сообщил с дороги генералу М. А. Милорадовичу: «Высочайшим Его Императорского Величества повелением всемилостивейше назначен я Главнокомандующим действующих армий, о чем извещая Ваше Высокопревосходительство, предлагаю впредь о всем у Вас произойти имеющем, относиться мне в Смоленск (выделено мной. — Л. И.), куда я сейчас отправляюсь»30. Но, приняв из рук встречного курьера пакет на имя государя и распечатав его с особого разрешения, Кутузов узнал о падении Смоленска. Произнесенная им фраза: «Ключ от Москвы взят» заключала в себе вполне конкретный смысл: для защиты Москвы требовались чрезвычайные меры. Неудивительно, что в донесении Александру I от 4 сентября, объясняя причины оставления Москвы неприятелю, Светлейший заметил: «Впрочем, Ваше Императорское Величество Всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерей Смоленска и с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал». Слова задели самолюбие Барклая де Толли, и он горячо протестовал в письмах Александру I, увидев их напечатанными в «Северной почте», воспринимая как «помрачение чести целой армии». Некоторые склонны были видеть в этом неделикатную выходку в адрес Барклая, продиктованную стремлением Кутузова снять с себя ответственность за судьбу древней столицы. Но в основном современники воспринимали эту фразу иначе, нежели Барклай. В частности, Клаузевиц указывал на то, что под Смоленском у русского командования оставалась последняя возможность прибегнуть не к прямой, а к косвенной обороне Москвы. Он писал: «Если бы можно было предвидеть, с какой быстротой будет таять французская армия, то можно было бы наметить другой план, а именно: от Смоленска уже не держаться направления на Москву, а избрать какую-нибудь другую дорогу внутрь страны, например, на Калугу и Тулу»31. Но русские армии отступали к Москве. Вопреки возмущению Барклая, не желавшего признавать связь между оставлением Смоленска и потерей Москвы, военные советники императора придерживались иного мнения, о чем сообщил в письме от 13 сентября 1812 года секретарь императрицы H. M. Лонгинов: «Что до Москвы, знающие положение мест и войск, доказали, что, отдавши Смоленск, ее удерживать было бы безрассудно». И это было ясно не только высшему генералитету. «В Харькове, под конец ярмарки, получено печальное известие о взятии неприятелем Смоленска, — свидетельствовал современник. — Бывшие в то время в Харькове военные именно утверждали, что Москва не устоит, что, выключая Смоленска, нет до самой Москвы такой позиции, где бы можно было с выгодою противустоять неприятелю».

17 августа, прибыв к армии под проливным дождем, что само по себе уже являлось хорошей приметой, Кутузов приказал остановить карету перед первым же полком. Светлейший вылез из кареты и весело окликнул солдат сильным и властным голосом («громогласным», по свидетельству сослуживцев, он оставался до конца своих дней): «Боже! Кто бы мог меня уверить, что когда-либо враг наш мог сражаться на штыках с такими молодцами, как вы, братцы!» «Братцы» не долго вглядывались в седого, грузного генерала с иссеченным шрамами лицом и «кривого на один глаз». Громкое «ура!» грянуло навстречу главнокомандующему, сразу подарившему нижним чинам в честь радостного свидания 150 рублей из тех 10 тысяч, что были пожалованы ему государем. Солдаты живо сложили поговорку: «Приехал Кутузов бить французов!», которая передавалась от полка к полку. «Минута радости была неизъяснима: имя этого полководца произвело всеобщее воскресение духа в войсках, — вспоминал участник Бородинской битвы офицер-артиллерист И. Т. Родожицкий. — <…> Одним словом, с приездом в армию князя Кутузова, во время самого критического положения России, когда Провидение наводило на нее мрачный покров гибели, обнаружилось явно, сколь сильно было присутствие любимого полководца воскресить упадший дух русских как в войске, так и в народе. Что любовь войска к известному полководцу есть не мечта, а существенность, производящая чудеса, то показал всему свету незабвенный для славы России Суворов…» Впоследствии для многих сделалось очевидным, что судьба предоставила Кутузову «одну из самых блестящих ролей, какие можно встретить в истории», но кажется, что ко времени приезда в армию полководец не думал о «блеске» своей должности, а размышлял о тяжелой ответственности, которую на старости лет он взвалил на свои плечи.

Прежде всего, старый генерал прибыл из Петербурга в своего рода «генеральскую вольницу»: генералитет русской армии «указал на дверь» самому императору и «поставил на место» военного министра М. Б. Барклая де Толли, что уже указывало на необычность обстоятельств, при которых М. И. Кутузов вступал в должность. Неспроста государь осведомился у английского генерала, который прибыл к русской армии в качестве наблюдателя: «Полагает ли сэр Роберт Вильсон фельдмаршала Кутузова <…> способным восстановить субординацию?»32 На что генерал ответил, что главнокомандующий, «которого он встретил на пути к армии, в полной мере понимает настроение сей последней; что он счел своим долгом сообщить фельдмаршалу (в то время Кутузов еще не был фельдмаршалом. — Л. И.) ставшие известными ему сведения и что фельдмаршал заклинал его ничего не скрывать от Его Величества…»33. Как встретила Кутузова армия? К. Клаузевиц, мало расположенный к Кутузову, признавал: «…В целом, Кутузов представлял гораздо большую ценность, чем Барклай. Хитрость и рассудительность обычно не покидают человека даже в глубокой старости; и князь Кутузов сохранил эти качества, с помощью которых он значительно лучше охватывал ту обстановку, в которой сам находился, так и положение своего противника, чем то мог сделать Барклай с его ограниченным умственным кругозором. Он знал русских и умел с ними обращаться. С неслыханной смелостью смотрел он на себя как на победителя, возвещая повсюду близкую гибель неприятельской армии»34. Кто из современных авторов может упрекнуть полководца в том, что он нарушил слово? П. С. Пущин, служивший в лейб-гвардии Семеновском полку, оставил в Дневнике запись от 19 августа: «Князь Кутузов посетил наш лагерь. Нам доставило большое удовольствие это посещение. Призванный командовать действующей армией волей народа, почти против желания Государя, он пользовался всеобщим доверием»35. Офицер квартирмейстерской части H. H. Муравьев отозвался об этом назначении менее восторженно: «Сам я не могу об нем судить, но пишу о способностях его понаслышке от тех, которые его знали. Говорили, что он был упрямого нрава, неприятного и даже грубого; впрочем, что он умел в случае надобности обласкать, вселить к себе доверие и привязанность. Солдаты его действительно любили, ибо он умел обходиться с ними»36. Вот что писал в Дневнике Александр Чичерин, стремившийся к объективности, с максимализмом, свойственным юности: «Итак, прибыв к армии, Светлейший был встречен как спаситель. Дух армии сразу поднялся, и там, где Барклай не мог рассчитывать на свои войска, Кутузов с уверенностью полагался на храбрость солдат»37.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});