Власть без славы - Иван Лаптев

Самое важное в свободе слова, я считаю, ее невероятная действенность. Своим огненным взором она отправляет в отставку министров, снимает с дистанции президентских гонок явных фаворитов, обращает внимание закона на любое его нарушение — и горе нарушителю. Уточним: отправляет, снимает, обращает правдой, а не компроматом или грубой фальшивкой. У нас же свобода слова утвердилась, видимо, в особой российской форме: писатель пописывает — читатель почитывает, закон не видит и не слышит. Какие материалы добывают наши журналисты, какие факты обнародуют, какие документы предлагают «компетентным органам»! Никто из властей предержащих на это не реагирует, пусть и лично кого-то задели. Даже в суд не подают! Вы свободны начертать свое Слово, а мы свободны на это начхать. Нет, как хотите, но это не свобода слова, а что-то другое.

Отметим еще одно обстоятельство. Свободное слово должно иметь возможность долетать от Москвы до самых до окраин и обратно. Сегодня оно перелетает добро бы через Московскую кольцевую автодорогу, нередко спотыкаясь то о Садовое кольцо, то даже о Бульварное. Сегодня оно у нас, как птица, которая вольна лететь куда угодно, но летать не может. Свободна она или нет?

А чего уж говорить об экономических веригах свободы слова! От политических барьеров она была избавлена, но их быстро заменили экономические барьеры, непробиваемость которых сегодня ясна всем. Кто платит деньги, тот и устанавливает для слова меру свободы. Корпоративные интересы стали доминирующими, подменили собой интересы общества. Только несколько изданий остались независимыми, ибо живут на собственные деньги. Остальные же все время перед выбором: будешь угождать хозяину — потеряешь читателя, не будешь — хозяин тебя выгонит, а твое издание, которое является его собственностью, закроет. Вроде бы все законно, но, по сути-то, это тоже мощное ограничение свобода слова.

Так что минувшее десятилетие вдоволь потопталось и на свободе слова, без колебаний устанавливая при необходимости жесткий контроль над ней. И какая разница — устанавливается этот контроль административным приказом или мешком с деньгами — и то, и другое одинаково губительно как для слова, так и для общества.

И все-таки я согласен с гипотетическим просвещенным читателем. Свобода слова — это величайшая наша надежда. Не будет свободы слова — не добьемся ничего. Без влиятельного, компетентного общественного мнения нет самого главного, самого внимательного, самого постоянного контролера власти, защитника прав и свобод человека, судьи в вечном споре добра и зла. А общественное мнение формируется, утверждается, обретает силу только при условии свободы слова. Мы ее завоевали за годы горбачевской перестройки, вырастили из гласности и сами же отдали в другие руки. Теперь сами же должны вернуть ее обществу.

Наши надежды не слишком велики, но вовсе не беспочвенны. Важно, чтобы все мы это понимали. И каждый сознавал, что это он, именно он сам, может изменить свою жизнь к лучшему. Не барин, не боярин, не олигарх, не заморский спонсор, никто — только сами мы можем исправить то, что произошло с Россией, когда она при нашем участии и нашем попустительстве ушла в слепой полет под небом истории.

Глава 19. Наверное, пора познакомиться

Самая трудная писанина для меня — изложение собственной биографии. Но сделать это, считаю, надо, хотя бы в память о прекрасных людях, на которых мне бесподобно везло в жизни.

На северо-востоке Омской области, если не в «медвежьем», то уж точно в «волчьем» углу, на берегу небольшого озерца Сладкое стояла деревня с одноименным названием, хотя сладкого там, как говорится в одной рекламе, отродясь не видывали, — до начала войны 1941–1945 годов сахар там, наверное, был, но я впервые попробовал его в 1947 году, когда в деревню привезли полмешка и выдали по ложке с «домиком» каждому сладковскому жителю — от мала до велика. Так что сладкая жизнь к названию моей малой родины отношения не имела.

Деревня была, по сибирским масштабам, невелика — около 40 домов. Но считалась крепкой, семьи были большими, наша, где бегало и ползало пятеро детей, воспринималась как средняя. Самая большая семья была у Клавдия (в деревне говорили Клавдей) Ивановича Коновалова, тетка Аксинья, его маленькая черненькая жена, рожала 22 раза, 14 детей выжили. А в общем-то, домов, где было меньше четырех детей, я не помню, похоже, таких и не было.

Общественный климат в Сладком был суров и чист. Никто не пил, только двое мужиков Половодовых курили, все остальные — нет. Не приходилось мне слышать в раннем детстве и ругательств, хотя многие вещи и явления там обозначались народными словами, но это потому, что других слов мои земляки просто не знали, так что «ненормативной лексикой» их вряд ли можно считать. Да никто их и не воспринимал как ругательства.

Деревня благоденствовала, раскулачивание ее не коснулось, кулаков там не нашли, видимо, умный человек представлял т. Сталина в Сладком во время этой кампании. Колхоз, ну так что же — в Сибири всегда приходится работать коллективно, иначе не выживешь. Но главный исток нашего деревенского благополучия был, вероятно, в том, что добраться до нас из районного центра можно было далеко не всегда. Этот центр, село Крутинка, находился от нас за 40 километров лесов, снегов, а главное — болот. Преодолеть их довоенный транспорт мог только в середине лета, а в остальное время они сдавались либо коннику, либо пешеходу, в морозы еще на санях проезжали. По этой природной причине начальство в Сладкое почти не заглядывало. Деревня существовала сама по себе — электричества и телефона не было, газет никто не выписывал и не читал по причине неграмотности, врачей не знали и не звали, никто в деревне никакими хворями не маялся, матери рожали нас порой прямо в поле, «под суслоном» — так назывались составленные вместе 8—12 снопов хлеба. Священника и церкви тоже никогда не было, хотя иконы в передних углах наших изб висели и бабки учили нас молитвам. Ну, а если кому последний срок истекал, то мужики копали могилку, сколачивали гроб и крест и без отпеваний и долгих прощаний хоронили. Семья, конечно, плакала, остальные, поговорив на кладбище, возвращались к своим делам, поминок не устраивали. И в сельсовет не торопились, чтобы оформить свидетельство о смерти. До сельсовета 12 километров, так что сообщали туда «при случае». Точно так же регистрировали рождение детей: будет «оказия» — выправим метрику. Поэтому, уверен, большинство моих земляков не знают точно, когда родились. Не знаю и я.

Школа в деревне, однако, была, начальная. Но поразительно — при такой прорве детей училось в этой школе в год начала войны 13 учеников во всех четырех классах. Не хотели учиться, считалось, что это не так уж и нужно, чаще всего бросали школу, едва освоив умение начертать свою фамилию.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});