Лавина (сборник) - Виктория Токарева

В прихожую стремительными шагами вышел Феликс.

— Чего они орали? — поинтересовался он.

Я пожала плечами.

— Невозможно работать, — пожаловался Феликс и ушел обратно.

Появилась Семенова.

— Я к вам, — еще раз напомнила я, боясь, что она снова направит меня к Феликсу.

— Проходите. — Семенова кивнула мне светским поклоном, переключаясь в новое качество, и улыбнулась мне, как королева Англии.

Она привела меня в свою комнату: на двери висели ножи и сабли, должно быть, старуха их коллекционировала. В комнате были следы захламленности, небрежности и интеллекта: вдоль стен стояли стеллажи, сверху донизу заставленные книгами, возле стеллажей какие-то сундуки, крытые пыльными коврами, узлы, собранная раскладушка. Было впечатление, что Семенова собралась выехать на дачу, должен прийти грузовик. Но среди зимы никто на дачу не выезжает, просто Семенова привыкла жить так и не представляет, что можно жить по-другому.

Мне нравилось в этом теплом хламе гораздо больше, чем в своей проветренной квартире с блестящей полированной мебелью. Современные квартиры все примерно одинаковые, они не отражают человеческого присутствия и напоминают дорогие гостиничные номера.

— Хотите чаю? — спросила Семенова и, не дождавшись ответа, закричала: — Машенька, вы не могли бы организовать нам чай?

— Нет, — коротко ответила Машенька.

— Я не хочу, — отказалась я.

— Какой-то сумасшедший дом, — пожаловалась Семенова. — Работаю на них, как вол, и никакой благодарности. И что только с ними будет, когда я умру…

Из кухни появилась Маша — та, что открыла мне дверь. Она грохнула на стол поднос с дорогими печеньями, потом внесла кофе в красивых старинных чашечках.

— Спасибо, родная, — вкрадчиво поблагодарила Семенова.

— С утра до ночи едят, — упрекнула Маша и ушла.

Семенова подвинула мне чашку.

— Вы с кем живете? — спросила она с доброжелательным любопытством.

— Я? С мужем.

— Сколько же вам лет?

— Двадцать девять.

— Никогда бы не дала… У вас есть дети?

— Нет.

— Почему?

— Успею…

— Знаете, сколько лет было матери Татьяны Лариной?

— Нет, — удивилась я. — А сколько?

— Тридцать пять. У нее было две дочери-невесты. А сейчас в тридцать пять сами невесты.

Я промолчала. Пролетел тихий ангел.

— У меня в вашем возрасте было четверо детей, трое своих и один приемный. Я работала в КОМОНЕСе — Комитете по охране несовершеннолетних. Тогда была разруха, беспризорность. Одного мальчика я взяла себе.

— Сейчас сложно иметь много детей, — сказала я.

— Сейчас вообще установлено, что объем бедер у женщин стал на десять сантиметров уже, чем сто лет назад, а у мужчин на десять сантиметров шире. Мужчины стали как женщины, а женщины — как мужчины. Вас как зовут?

— Лена.

— А по отчеству?

— Елена Владимировна, — вспомнила я. Меня никто не звал по отчеству.

— Вы агитатор? — спросила Семенова.

Она разговаривала со мной и не знала — с кем имеет дело. Если бы в дом пришел человек, просто перепутавший квартиру, она тоже усадила бы его и напоила кофе. Семенову интересовало, кто к ней пришел, а не за чем пришел.

— Я с телевидения, — объяснила я. — От Карпухина…

— Вы что окончили? — спросила Семенова. Дела ее почему-то не интересовали.

— ВГИК, сценарный факультет.

— Вы сами пишете?

— Нет.

— Почему?

— Успею, — неопределенно сказала я.

— Когда же вы успеете? Вам почти тридцать лет. А Лермонтова в двадцать семь уже убили.

В восточной народной мудрости сказано: человек за свою жизнь должен сделать три дела — написать книгу о времени, в которое он жил, родить ребенка и посадить дерево. Я пока еще не создала ничего. Смысла в моем существовании не было совершенно.

— Феликс! — позвала Семенова. — Иди сюда!

— Ну что тебе? — недовольно отозвался Феликс.

— Иди, тебе говорят!

Феликс вошел в комнату.

— Посмотри на себя. Вот — ты. — Семенова указала на меня пальцем.

— Бабушка, — укоризненно проговорил Феликс, — я работаю, а ты мешаешь мне думать.

— Он думает! Они, видите ли, все думают, а как что-нибудь сделать — их нет! Тебе уже сорок лет!

— Сорок лет, по самым грубым подсчетам, мне будет в тысяча девятьсот восьмидесятом году.

— Не важно! — сказала Семенова. — Ты и в сорок, и в пятьдесят останешься таким же, как сейчас. Все вы до старости Зинка, Витька, Ленка. Старые мальчики и девочки.

— Какая Ленка? — не понял Феликс.

— Я, — сказала я.

Семенову позвали к телефону, а мы с Феликсом остались в комнате.

— Вы внук? — спросила я.

— Не родной. От приемного сына.

«От беспризорника», — догадалась я.

— А вы когда-нибудь с парашютом прыгали? — спросила я на всякий случай.

— С парашютом? — удивился Феликс. — Нет, никогда…

Помолчали.

— Однажды, на Севере, я летел на вертолете, очень низко, — вспомнил Феликс, — испугал белых медвежат. Они кинулись бежать, а медведица за ними. Вертолет ревет, медвежата бегут, медведица из сил выбилась. Догнала одного, побила.

— Как побила?

— Лапой… Потом села на снег, подняла к нам морду, лапы вытянула да как закричит! У нее было выражение как у человека.

— А что вы сделали?

— Ничего. Поднялся выше и полетел.

— Счастливый! — вдруг позавидовала я.

— Почему?

— Летаете…

Я представила себе Север, простую рубленую избу, белое безмолвие за окном. Феликс пригласит меня на вальс-бостон, и мы будем медленно кружиться в пустой избе.

Ракета, пущенная из ракетницы, сначала идет вверх, потом повисает между небом и землей, устало чертит параболу и идет вниз, а перед тем как погибнуть, разгорается яростно.

Я буду кружиться между небом и землей так далеко от Москвы, так не скоро до пенсии, а Феликс будет держать в своей крупной ладони мою руку и смотреть сверху в мой четкий пробор.

— Понравился вам Север? — спросила я.

— На Север ездят за собой, — сказал Феликс. — Там важно только то, что важно.

— А что важно?

— Хорошее здоровье, хорошая любовь и то, как ты умеешь делать свое дело.

Хорошее здоровье у меня пока есть. Хорошей любви пока нет. Дела тоже нет.

У каждого свои конкретные обязательства.

Милиционер охраняет объект.

Семенова готовит дискуссионный клуб, чтобы люди думали. Карпухин — шестисерийный детектив, чтобы, наоборот, не думали, отдыхали после рабочего дня.

Володя — человек «при».

А я — человек «зря». То самое «зря», которое между замыслом и результатом. Значит, я тоже необходима в общей цепи.

Во второй половине дня я вернулась в барак, к своему рабочему застолью, и меня тотчас вызвали к Гальченко.

Я вошла в кабинет и остановилась.

— Садитесь, — вежливо пригласила Гальченко. — Что вы стоите?

Я села на краешек стула.

Гальченко долго молчала, перебирая бумаги. Мне даже показалось, что она про меня забыла. Но она не забыла.

— Почему у вас до сих пор нет трудовой книжки?

Гальченко приподняла со стола скрепленные листки, и я увидела сверху объяснение, которое я писала утром капитану.

— Все-таки вам не семнадцать лет…

Гальченко, как милиционер, намекала, что мне уже тридцать и скоро будет пятьдесят.

— А какая разница: семнадцать, тридцать или пятьдесят? — спросила я. — Что меняется?

— Человек меняется.

— Человек как раз не меняется. Меняется отношение к нему, а сам он остается таким же.

— Это кто как… У вас нет трудовой книжки потому, что вы живете одним днем и не думаете о том, что будет завтра.

Все беспокоятся о пенсии: на что они будут жить в старости. Стаж можно восстановить: где работал, когда, сколько времени. Но нельзя восстановить, как ты жил. Нравственный стаж.

— Я не думаю о пенсии, — сказала я. — Но я думаю о смерти.

— Зачем?

— На всякий случай.

— А я на всякий случай не думаю, — сказала Гальченко. — Потому что я умирала и знаю, что это такое. Я на всякий случай думаю о жизни.

Мы замолчали, каждая о своем.

— Странно… — искренне удивилась Гальченко. — Вы, в общем, молодой человек. Почему вы так живете?

— Скучно мне, — сказала я. — Скучно.

— А какое вам надо веселье?

Гальченко посмотрела на меня с удивлением.

Как может быть скучно человеку, которому еще нет тридцати?..

Заглянул встревоженный Витя Лапин.

— Можно? — спросил он и вошел.

— Я могу предложить вам два варианта поведения, — сказала Гальченко Вите. — Первый: напишите заявление об уходе по собственному желанию. Второй: можете ничего не писать, но я пойду против вас в поход и все равно вас уволю. Поводов у меня достаточно.

— А когда писать заявление? — растерялся Витя.