Вечный зов - Анатолий Иванов

Остановив грузовик, Семён повернулся к ней:

— Наташа!

— Ты… знал, что я приду сейчас? — спёкшиеся её губы почти не шевелились.

— Нет… Но я хотел, чтобы ты пришла. — Глаза его сухо блестели, руками он сжимал судорожно баранку, точно хотел отломить её и выбросить из кабины.

Его слова барабанили ей в уши, мешая понимать их смысл. Но о смысле она всё-таки догадывалась.

— Семён, Семён… — прошептала она, ткнулась горячим лбом ему в плечо. Но тут же отпрянула опять, закричала почти враждебно: — Выпусти меня! Открой…

Он, стараясь не задеть её, протянул руку, открыл дверцу. Наташа тотчас выпрыгнула на снег, зашагала прочь. Семён тоже вылез из кабины. Она вдруг остановилась, пошла назад, сперва тихо, потом всё быстрее, быстрее. Подбежав, беззвучно упала ему на грудь, прижалась крепко и беспомощно. Она ничего не сказала, и Семён тоже…

Потом Наташа, откинув голову, поглядела ему в глаза. Наверное, она увидела в них именно то, что хотела, улыбнулась и пошла, скрылась в ближайшем переулке.

* * * *

Этот сон, начавшийся в последние дни января, продолжался весь февраль, месяц тёплый и буранный, в конце которого притаилась трагедия.

Каждый день для Наташи начинался и кончался одним именем, одним звуком, чистым, как первый снег, — Семён. Просыпаясь, она прежде всего слышала это слово. И под его звон засыпала улыбаясь, и улыбка даже во сне жила на её припухших и крепких, ни разу не целованных ещё губах.

Первое чувство пришло к ней негаданно, оно хлынуло, как неожиданный ливень на иссушенную долгим зноем, разлопавшуюся от жестокого огня землю. Душа Наташи, вконец заледеневшая, до предела измученная, теперь щедро, жадно и доверчиво открылась навстречу добру и теплу.

Где-то во второй половине февраля, искристой лунной ночью, они возвращались из кино, медленно шагая по заваленной рыхлым снегом улице. Их обгоняли тоже возвращающиеся из клуба стайки девчонок. С разных сторон слышались сперва голоса, потом всё затихло, они шли по улице одни.

В клубе показывали документальные фильмы «Парад наших войск на Красной площади в Москве 7 ноября 1941 года» и «Подруги, на фронт!». По дороге в клуб Семён смеялся и шутил. Когда погас свет, он сразу же отыскал в темноте её руку, а потом отпустил. После каждой части был перерыв, зажигался свет, но Семён всё хмуро смотрел на экран. До конца сеанса он не проронил ни слова и сейчас молчал.

Молча прошли они мимо дома. Неожиданно начался тихий снег.

— Сёма, что с тобой? — спросила она наконец, останавливаясь. В лицо Наташи бил из ближайшего окошка свет, в глазах её подрагивали тревожные искорки, широкие брови влажно блестели от растаявших снежинок.

Он никогда ещё не дотрагивался до её лица, а тут вдруг взял за щёки обеими ладонями. Она схватила его руки, но не отбросила их. В глазах её сильнее задрожали искорки.

— Я люблю тебя, — сказал он полушёпотом. — Но я ведь скоро уеду. Туда, на фронт… Я не могу… И мне обещали в военкомате. Весной, наверное.

— Ну так что же! — воскликнула она. — Я знаю. Я сколько хочешь буду тебя ждать! Хоть вечность. А до весны ещё долго, долго…

Когда так же медленно шли к дому, опять оба молчали. Семёну чудилось, что Наташа мучительно раздумывает над чем-то и за что-то его осуждает.

— А ты уже любил… кого-нибудь? — спросила вдруг она, когда они остановились у крыльца.

— Не знаю, — ответил он. — Вот в этом доме живёт Вера Инютина. У нас были с ней… отношения. И мне казалось, я любил её. Потом понял — нет… Не за что любить её.

— Разве любят за что-то?

— А как же.

— А меня ты — за что?

Он молчал, не зная, как на это ответить.

— Ну, вообще… Это трудно сказать так вот, сразу.

— Почему ты никогда не поцелуешь меня? — чужим голосом проговорила она. Глаза её были открыты широко, сделались почти круглыми, в них блеснули слёзы. Она поднимала голову всё выше, запрокинула её назад, шагнула к нему, выдохнув: — Сёма!

Она уже падала, когда он подхватил её. Он её поцеловал сперва где-то возле уха, потом возле носа и уж потом неловко отыскал её пересохшие, крепко сжатые губы. И едва он коснулся их, она глухо застонала, оттолкнула его, взбежала на крыльцо, застучала в двери.

— Наташа… погоди.

— Уйди! Молчи! Уйди, молчи… — беспрерывно повторяла она, яростно колотя в дверь.

— Сейчас… Кто там? — послышался голос Анны.

— Наташа! — ещё раз сказал Семён, когда дверь открылась. — Мама, ты извини, иди…

— Ты… ты уходи! — прокричала ему Наташа.

— Да что случилось? — тревожно спросила Анна Михайловна. — Идите в дом.

Семён, ни слова больше не говоря, ушёл в дом, а Наташа в сенях припала к тёплому плечу его матери, тяжело зарыдала, будто её смертельно обидели.

— Я не буду ждать его! Не буду ждать, я не смогу! Я вместе с ним пойду… на фронт, в огонь, на смерть — куда угодно! Тётя Аня…

— Ну, ну… — растерянно сказала Анна, одной рукой поддерживая девушку. — Я раздетая, пойдём.

Она завела её в тёмную кухню. На своей кровати заворочался Фёдор, закряхтел.

— Что стряслось такое? — проговорил он, кашляя, включил свет. — Что за переполох, спрашиваю?

— Ты спи. Ничего, — сказала Анна, уводя Наташу из кухни в комнату.

Там, не зажигая света, она молча раздела всхлипывающую беспомощную Наташу, молча помогла ей лечь на кровать рядом с крепко спавшей Ганкой, взяла табуретку и села рядом. Из соседней комнаты выглянула Марья Фирсовна, спросила, не надо ли чего. На своей печи шептала что-то бабушка Феня.

— Ничего не надо, спите все, — ответила Анна, погладила Наташу по вздрагивающему плечу. — И ты спи, успокойся.

Наташа взяла её руку, прижалась к ней щекой.

— Я люблю его, люблю!

— Ты говорила, я знаю, — вздохнула Анна, не отнимая руки.

Наташа действительно сказала об этом всем сразу в тот январский день, когда получила паспорт, когда отыскала на заводской территории Семёна и уехала с ним. Расставшись с Семёном, она долго, может быть несколько часов, бродила по Шантаре, ни о чём не думая, домой пришла глубокой ночью. В кухне находились сам Фёдор Савельев, Анна Михайловна, Марья Фирсовна. Они о чём-то говорили, при её появлении все враз умолкли, все поглядели на неё. Ей на секунду лишь стало не по себе, но тут же она тряхнула головой и сказала:

— Что вы так смотрите все? Да, да, я люблю его!

И в полной тишине, как сквозь строй, прошла через кухню. Проходя, видела испуганные глаза Анны Михайловны, прищуренный взгляд отца Семёна, виноватое выражение лица Марьи Фирсовны. Ещё она заметила, что отец Семёна зачем-то дёргал кончик уса и от этого, наверное, его щека багровела.

Потом он всегда глядел на неё так прищуренно, с любопытством и часто дёргал ус. Анна Михайловна же как-то посуровела, была чем-то недовольна, часто молчаливо и пристально оглядывала Наташу с головы до ног. Но ни слова не сказала ей до сегодняшнего дня.

И вот сейчас она, сидя возле кровати, несколько раз вздохнула.

— Зачем вы так вздыхаете? — проговорила Наташа. — Разве плохо, что я… И что он…

— Это хорошо, когда люди друг дружку любят, — сказала Анна задумчиво и неопределённо. — Да война ведь.

— Какое мне дело? Какое нам дело?!

— Оно так. Любовь не спрашивает, война ли… вообще ли весь мир дыбом кругом встаёт. Она приходит — и всё. Только потом горько. Ох, горько потом бывает!

Наташа не понимала, зачем, с какой целью мать Семёна говорит ей это.

— Вы не хотите, чтобы мы с Семёном…

— Не в этом дело, — сказала Анна, отняла у неё тихонько руку. — Я вот думаю, Наташенька… Иногда представляется мне счастье человеческое в виде утреннего сада или, точнее сказать, птичьих голосов в том саду. Кругом эти голоса, много их, за каждой веткой слышатся. А подойдёшь — умолкает птичка. Вспорхнула — и нету. Не поймать. Кругом, совсем близко звенит это счастье, а перед тобой пустая ветка качается.

Наташа лежала притихнув.

— Не понимаю я. Как же нету, когда есть? Есть!

— Господи, глупая-то я какая! — очнулась Анна, поднялась. — Ну, спи. Мы после поговорим обо всём.

Долго Наташа не могла уснуть, думала о чём-то неясном. Потом приснился ей этот залитый утренним светом сад с птичьими голосами, она увидела на ветках необыкновенную какую-то птицу, очень красивую, яркую, изумрудно переливались её перья. Но, когда Наташа подошла и протянула к ней руку, птица повернула к ней маленькую головку с розовым клювом, прищурила радужный глаз, совсем как отец Семёна, и вспорхнула, а пустая ветка закачалась…

…Утром на работу она шла хмурая, подавленная, губы её временами подрагивали обиженно. У самой проходной очнулась от шума и грохота, увидела выезжающий из ворот трактор Семёна, бросилась навстречу, чуть не под самые гусеницы.

— Сумасшедшая! — закричал Семён, выпрыгивая из кабины. — Да ты что?!