Чезар - Артем Михайлович Краснов

застрять в одном из узких проходов или заблудиться.

В мае, после взрывов, здесь было не протолкнуться от людей: многие провели здесь несколько ночей, прежде чем решили, куда им бежать. Сейчас, через полгода после «инцидента», пещера стояла пустой, и о паническом нашествии людей напоминали лишь разноцветные обёртки на полу, кострища и груды консервных банок. Я тоже думал переселиться сюда в случае, если радиационный фон в Серпиевке станет выше 200 мкР/час, но пока даже в худшие дни, когда дул южный ветер, он не выходил за 60.

В дальней части пещеры была келья старца Игнатия, в честь которого она и получила название. Он жил здесь в начала XIX века и был почитаем местными раскольниками за святого. По преданию, старец отличался нехарактерными для глухого народа манерами, был образован, учтив и почти аристократичен, говорил по-французски и весьма достоверно рассказывал о событиях 1812 года. Это породило легенду, будто Игнатием был ушедший в схиму император Александр I или его брат Константин.

Впрочем, эти мифы не подпитывали моё желание переселиться сюда, а наоборот заставляли чувствовать самозванцем. Игнатий мог лечить руками, а что можешь ты, Шелехов?

Мне просто нравилась темнота и глухость Игнатьевской пещеры. Летом здесь было холодно, но осенью контраст ощущался не так сильно, и чем дальше я заходил, тем сильнее исчезал из привычного мира вещей и образов. Угасал даже пар, который я выдыхал. А самым удивительным было исчезновение ладоней, которые не видишь, даже если держать их перед самым носом.

Стоя в сырой непроницаемой пустоте, я позволял одиночеству высасывать из меня худшие страхи. Как и все люди, я боялся боли, краха, разочарования, сумасшествия, старости, смерти. Но поверх этого был куда более сильный страх оказаться ничем и слиться с этой чернотой, даже не заметив разницы: так умирает в бессознательной вспышке раздавленный жук. Я заставлял себя стоять, пока не чувствовал, как выравнивается пульс, как приходят в равновесие тепло и холод, как темнота, поглотившая меня, становится покрывалом. Я стоял, укутанный в неё, и больше не ощущал натиска. Мы оставляли друг другу пространство, чтобы быть. Эта пустота ничем не отличалась от той космической бездны, которая составляет большую часть нашей Вселенной. Я подчинялся ей.

Выходя из пещеры, я становился другим человеком, щурился на яркий свет, ощущал странную лёгкость и одновременно слабость в ногах. Каждый выход из этой пещеры был моментом рождения, может быть, той развилкой, которая что-то меняет в судьбе.

От Игнатьевской пещеры я пошёл по правому берегу Сима, продираясь через густой хвойный лес, растущий к тому же на довольно крутых скалах. Я почти пожалел о выборе маршрута, потратив на десять километров пути более четырёх часов, зато разведал новую дорогу до пещер. Раньше я всегда ходил по левому берегу через дорогу, накатанную рыбаками. Здесь же пролегала секретная тропа, и я наметил план: пройти по ней после первых снегопадов, заночевать в пещере, а потом вернуться обратно.

Я уже почти добрался до села, когда клочковатое небо опустилось на вершины елей и, словно прорезанное ими, заискрило сначала моросью, а потом всё более крупной шрапнелью осеннего ливня. Я ускорился, стараясь двигать локтями, чтобы согреться. К Серпиевке я подошёл с запада: река Сим здесь разливалась, была мелкой и ледяной даже летом. Я разулся, закатал штанины и пошёл вброд, но где-то на середине пути мои лодыжки ломило так сильно, что заболела даже челюсть, словно все зубы в ней одновременно воспалились пульпитом. Дождь не казался холодным, но когда я выбрался на другой берег и натянул башмаки, одежда уже липла ко мне, как ледяная корка, выедая остатки тепла. Я понял, что сглупил, сразу не одевшись как следует.

Я добежал до брошенного дома, распаковал дождевик и сухую тёплую толстовку. Дождь лил порывами. Его почти осязаемое тело ломилось в дом через худые стены и ветхую крышу, вниз слюни этого чудовища. По серому полотнищу капель бежала серебристая волна. Вода лилась со всех сторон, и мне пришлось уступить её завоеваниям, сместившись на единственный сухой пятак в центре комнаты, где я уселся на поперечную балку.

В Серпиевке иногда ловила сотовая связь. Телефон показал пропущенное сообщение от Ирины: она писала, что добралась нормально, благодарила. Несколько дней назад Ира приезжала в Челябинск и просила стать её сопровождающим. Я согласился. Поездка в город, похороненный, как она считала, ядерным взрывом, была для неё худшим кошмаром, да и встреча со мной, наверное, тоже. Но у неё не было вариантов: личного присутствия потребовала судебная тяжба из-за недвижимости.

С Харитоновым, к которому она ушла от меня, Ира больше не жила, но не слишком переживала. В Краснодаре ей удалось попасть на хорошую должность в филиале национализированного банка, который вливался в одну из структур «Газпрома». Сейчас Ира была в декрете: от Харитонова у неё остался сын, родившийся через девять месяцев после её тридцатилетия. Все её мысли были о том, как создать для него хороший жизненный трамплин. Происходящее в стране и в мире пугало и отвращало её, мысленно она жила уже где-то за границей, в Аргентине, в Чили, в Новой Зеландии, подальше от всех нас, от смога, от ядерных осадков, от рыковановых. Но её держали декретные и работа: она хотела скопить как можно больше денег, чтобы там, за границей, её Лёва мог получить всё самое лучшее. Я предложил ей крупную сумму, и она сразу согласилась, пообещав при случае вернуть.

Она не была похожа на себя. Со мной она держалась мягко и почти застенчиво, в суде выступала яростно, с непримиримой запальчивостью. Когда я провожал её в аэропорту, теплота наших отношений достигла апогея, и она сказала:

— Кирилл, вон кассы: возьми билет на следующий рейс. Это не твой город и никогда им не был. Что тебе здесь делать?

Её глаза смотрели требовательно и испуганно, словно она сама не ожидала, что скажет такое. Я заигрывал с идеей побега все дни, что она была здесь. Я представлял, как мы осядем с ней где-нибудь у мыса Горн и превратимся в загадочных индейцев.

Но я отказался, и она сразу поняла, что я не изменю мнения. Может быть, в глубине души она испытала облегчение, что избавлена от необходимости думать, как я впишусь в новую жизнь с её сыном, и чего я вообще стою без