Воспоминания о Корнее Чуковском - Коллектив авторов

По телефону он разговаривал, не глядя на меня. Вдруг я услышал:

— Ну что ж, издательство со своей стороны поступило справедливо. Если автор обязуется в договоре сдать рукопись в определенный срок, то он и должен сдать ее в этот срок. А если не сдал, значит, он нарушил условия договора…

Я испытал такое ощущение, как будто меня сильно таскают за ухо — меня, продолжателя традиций Блока! Я был ошарашен и в следующую секунду, признаюсь, подумал, что тут какая-то остроумная игра воспитателя с воспитуемым и что все это говорится не вполне серьезно. На меня он по-прежнему не смотрел, но по движению губ, по каким-то неуловимым интонациям, чуть ли не по щеке я понял, что разговаривает он со мной и говорит для меня.

Закончив разговор и пообещав сделать все, что возможно, он положил трубку и обернулся. Нет, он был совершенно серьезен. Он не шутил, глаза у него были почти суровые. Я никогда не видел его таким.

И тогда я стал оправдываться. Я объяснял причины, очень веские, и обстоятельства, очень серьезные, которые мешали мне работать в последнее время. Говорил о том, что другим авторам договоры продлевались не раз и не два. Ссылался на истрепанные нервы и на тысячи забот, свалившихся на меня…

И все это была истинная правда. Единственная подробность, о которой я тогда забыл, состояла в том, что договор был заключен уже давно, а я к моменту его расторжения не мог представить издательству материала, который бы свидетельствовал, что работа над книгой подвигается. Помогло ли бы это делу, — вопрос другой; но я-то, я не сделал усилия — вот что для него было ясно. И верно: о работе мне в то время вообще не думалось.

Я замолчал, и тогда заговорил он. Голос его изменился. Он по-прежнему глядел на стол, положив на край его свои большие руки.

До сих пор не могу себе простить, что не записал сразу, придя домой, того, что он мне говорил в тот вечер. И все же суть, интонации и даже многие слова так прочно впечатались в мою память (правда, говорил он больше, чем я запомнил, время выполнило свою работу по отбору и сокращению), что я не колеблясь привожу здесь то, что запомнилось, как его подлинную речь:

— Вы рассказываете мне о своих обстоятельствах. Я понимаю, всякие бывают обстоятельства. Но я не могу сказать, что мои обстоятельства намного лучше ваших. Мне восемьдесят шесть лет, я больной старик, я пережил три голодовки, я полтора года сидел у постели умирающей дочери, я похоронил двух сыновей. И все это время я работал. Я работал каждый день, каждое утро, что бы ни случалось. Когда-то давно я служил в одной газете и должен был каждый день давать материал — каждый день! Время было голодное, жизнь у меня была очень тяжелая, я терял силы от истощения, но я должен был давать материал в газету каждый день, и я давал. И когда я должен был что-то написать к сроку, я писал и сдавал это в срок…

Я не ожидал такого оборота и чувствовал, как краска постепенно заливает лицо.

— Поймите, мой дорогой: мы с вами созданы для того, чтобы писать. И мы все время должны писать. Ведь мы как артисты: с нами может происходить все, что угодно, у нас могут случаться катастрофы, а мы все равно должны выходить на сцену, улыбаться и делать всякие пируэты, и никто не должен видеть, что нам больно, что у нас разрывается сердце. Мы обязаны это делать, это наша судьба, и грешно от нее уклоняться…

Мне кажется, настоящий писатель должен быть немножко графоманом, его должно все время тянуть к бумаге, чтобы что-нибудь на ней написать. Иначе очень трудно сделать что-то стоящее…

И вот странно: пока он говорил, мне становилось все легче и легче, мучительный стыд куда-то уходил, а на его место приходило облегчение — как будто именно таких слов я от него ждал. А его голос постепенно переставал быть отчужденным, в нем вдруг стала потихоньку прорезаться «Муха-Цокотуха».

— Знаете, был в прошлом веке такой замечательный, изумительный, гениальнейший английский романист, которого я сейчас не читаю, потому что, взявшись за него, не могу оторваться, а мне нужно работать…

Тут он встал и, подойдя к стеллажу, достал маленький серенький томик с английским заглавием. Нежно, как будто хрустальную вещь, держа его в руках, он со вкусом, торжественно произнес:

— Antony Trollop!

И, дав отзвучать этому имени, продолжал:

— Так вот, этот Энтони Троллоп написал за свою жизнь девяносто романов. Он служил в какой-то конторе и ходил на службу к восьми часам утра. Каждый день он вставал в пять часов и садился за письменный стол писать роман. И если он заканчивал роман и до службы ему оставался час, он немедленно начинал другой роман…[48]

Тут он первый раз улыбнулся лукаво, потом поставил книжку на место, снова сел за стол и, помолчав, тихо сказал:

— Мой дорогой, я понимаю, трудно бывает жить — от всего не убережешься. Но все проходит. А вы молоды. А время надо беречь, его упускать нельзя. Пока силы есть, надо работать. Помните об этом всегда.

Потом он некоторое время сидел, думал о чем-то, все так же глядя в стол, положив на край руки. Я помню все так, как будто это было только что. Сейчас, как и тогда, я понимаю, что вещи, которые он мне говорил, были просты какой-то даже наивной, почти детской простотой, что он не во всех подробностях представлял себе мои обстоятельства. Но такой потрясающей серьезностью были проникнуты его слова, интонации и, казалось, самый воздух кабинета, пока он говорил, что я почти физически осязал истину, которая ничем не может быть иным, как только истиной — очень простой и в конечном счете ни от каких внешних обстоятельств не зависящей. И стоит мне подумать о том, что он тогда говорил, как я тотчас вижу снова полусумрак кабинета, темноту за окном, свет настольной лампы, падающий на его руки, резко очерчивающий линию большого носа и тускло отсвечивающий на редких седых волосах.

Он взглянул на часы (была половина девятого), потом на меня и снова улыбнулся.

— Ну вот, а теперь мне и на покой пора.

Я встал, он протянул мне руку, я взял ее обеими руками, хотел сказать какие-то слова, но не сказал…

Что говорилось на пороге, я забыл. В память запала только эта фраза: «Ну вот, а теперь мне и на покой пора».

Октябрь 1969, март 1971

Евг. Евтушенко

ПАРУСА

Памяти К. Чуковского

Вот лежит перед морем девочка.Рядом книга. На буквах песок.А страничка под пальцем не держитсятрепыхается, как парусок.

Море сдержанно камни ворочает,их до берега не докатив.Я надеюсь, что книга хорошаяне какой-нибудь там детектив.

Я не вижу той книги названияее край сердоликом прижат,но ведь автор — мой брат по призваниюи, быть может, умерший мой брат.

И когда умирают писателине торговцы словами с лотка,как ты чашу утрат ни подсахари,эта чаша не станет сладка.

Но испей эту чашу, готовуюбыть решающей чашей весовв том сраженье за души, которые,может, только и ждут парусов.

Не люблю я красивых надрывностей.Причитать возле смерти не след.Но из множества несправедливостейнаибольшая все-таки — смерть.

Я платочка к глазам не прикладываю,боль проглатываю свою,если снова с повязкой проклятоюв карауле почетном стою.

С каждой смертью все меньше мы молоды,сколько горьких утрат наявуканцелярской булавкой приколотопрямо к коже, а не к рукаву…

Наше дело, как парус, тоненькобьется, дышит и дарит свет,но ни Яшина, ни Паустовского,ни Михал Аркадьича нет.

И — Чуковский… О, лучше бы издалипоклониться, но рядом я встал.О, как вдруг на лице его выступилото, что был он немыслимо стар.

Но он юно, изящно и веселофехтовал до конца своих дней,Айболит нашей русской словесности,с бармалействующими в ней.

Было легкое в нем, чуть богемное.Но достойнее быть озорным,даже легким, но добрым гением,чем заносчивым гением злым.

И у гроба Корнея Иванычая увидел — вверху, над толпойон с огромного фото невянущеулыбался над мертвым собой.

Сдвинув кепочку, как ему хочется,улыбался он миру всему,и всему благородному обществу,и немножко себе самому.

Будет столько меняться и рушиться,будут новые голоса,но словесность великая русскаяникогда не свернет паруса.

…Даже смерть от тебя отступается,если кто-то из добрых людейв добрый путь отплывает под парусомхоть какой-то странички твоей…

1969

Сергей Образцов

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});