Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица - Александр Ильченко

Отец Мельхиседек, обеспокоенный, коснулся лба племянницы и точно руку ожег — таким жаром горела дивчина.

— Отведите в постель, — приказал архиерей девчатам, и те поспешили увлечь ее во внутренние покои, хотя панна и упиралась, а оставшиеся в куховарне с тревогой прислушивались к скрипу дубовых ступеней, что вели в верхние горницы архиерейского дома.

Иван Иваненко, вопросительно глянув на владыку, заторопился вслед за девчатами, ибо сей алхимик был по тем временам и сведущим лекарем, коему открыты были тайны целебных трав Украины.

Когда наверху все стихло, епископ, помолчав, кивнул девчатам на мешок, а пока те зубами развязывали тугой узел сыромятного ремня, расспрашивал у Лукии:

— Где ж вы его поймали?

— Под дождем, — бросив незаметный взгляд на Козака Мамая, отвечала дивчина.

— Что ж оно такое?

— Кто его знает… Копало под Мамаевым дубом, — люди говорят, клад там, что ли, зарыт. А дождь! А темно! Вот мы и окликнули: кто это здесь, мол, в грязи роется? А оно, совсем не по-людски, как зарычит на нас… Вот мы перепугались да в мешок его — и сюда.

— А может, оно — вовсе и не человек? — спросил, дернув усом, Козак Мамай.

— Верно! Не человек.

— А что ж такое? Собака?

— Нет.

— Нечистая сила?

— Нет.

— Так что же?

— Какой-нибудь панок…

Покуда девчата развязывали ремень, Кохайлик, обо всем позабыв, уставился на дверь, где скрылась Ярина, и сияли перед ним опушенные тяжелыми ресницами глаза, бровь дугой, возникал стройный стан, однако хлопец мог таращиться на дверь сколько вздумается, ибо до него уже никому дела не было: все глядели на то диво, что девчата добывали из мешка.

— Кто ж это? — допытывался Мельхиседек и даже руками о колена хлопнул, узрев, как из мешка, вместе с грязной и мокрой соломой, вытряхивают самого пана Демида Пампушку-Кучу-Стародупского.

— Ты чего это туда залез, пане обозный? — хохоча, спросил епископ.

— Челом! — словно и не слыша, поклонился пан Пампушка, так важно, будто бы и не его сейчас вытряхнули из мокрого мешка, будто вовсе не он вывалялся в соломе и перьях.

— Дозволите идти, пане полковник? — спросила Лукия.

— Идите с миром, — отпустил девчат епископ.

Выходя из архиерейской кухни, девчата учтиво поклонились, а потом украдкой опасливо заскрипели по ступенькам наверх — дознаться, как там панна Подолянка.

Пан Пампушка-Стародупский, попав из-под ливня в теплый покой, где весело пылал огонь в устье печи, стал жадно принюхиваться, так что даже кончик носа у него шевелился, даже ноздри раздувались, как у Песика Ложки.

— Славно пахнет, — облизнулся обозный.

— Ты скажи лучше — за что тебя сунули в мешок?

— Был дождь…

— Укрыли тебя от дождя?

— Было уже темновато.

— Чего ж ты молчал?

— Я не молчал. Я ругался.

— А-а, — засмеялся епископ. — Виден важный пан! — И спросил: — Коли девки не признали тебя, что ж ты не сказал им, что это — ты?

— Для того и не сказал, чтоб не признали: не к лицу ведь пану обозному — с лопатою.

— Что ж ты делал под моим дубом? — спросил Козак Мамай.

— Копал.

— Погреб? Криницу? Яму ближнему? Иль, может, клад?

— Тоже скажете!

— Потаенно? Середь ночи?

— А днем у меня теперь забот хватает: и хлеба припаси…

— И горилку соси?

— И сабли давай…

— И волов сгоняй? — и Мамай Козак, посмеиваясь, запел: — И сусек скрести, и телят пасти, как бы это, господи, дукачи найти! — И захохотал, аж мурашки пошли по спине у обозного. — Нашел, пане? Горшок с червонцами? Нашел?

— Покуда нет.

— Что ж ты такой веселый? Да и опрятненький сегодня, что для дегтя мазница? Хорош, как печная труба навыворот.

— Тебе смешно! Однако ж это черт знает что! Хватают какие-то полоумные девки… А кого хватают? Самого пана обозного!

— Ты чего кричишь? — спросил епископ.

— Я волнуюсь!

— Приятно видеть, — молвил, усмехнувшись, епископ. — Еще Лукреций некогда сказал: «Приятно, когда море волнуется».

— Однако ж неприятно, — подхватил Мамай, — неприятно, когда лужа думает, что она — море! Сего ваш Лукреций не говорил?

Пан обозный поежился, его стала бить дрожь.

— Озяб? — спросил епископ.

26

— Озябнешь тут! — огрызнулся обозный и, потянув носом, спросил: — А что бишь вы тут варите, панове?

— Просим к столу, — пригласил епископ.

— Вкусненькое что-нибудь? — и вытащил из-за голенища серебряную ложку.

— Козацкий мудрый борщ! — ответил Козак Мамай и чуть не прыснул, увидев, как пан обозный побелел, как сунул обратно свою ложку, как немедля заспешил домой:

— Мне пора!

— Что ж так сразу?

— Жена молодая. Ждет…

— Потерпит!

— Э-э, — со счастливой улыбкой протянул Пампушка. — Если б ты имел такую обольстительную женушку! Да если б она тебя так любила! — И пан обозный, весь в перьях и соломе, напыжился, важничая, что в хомуте корова, затем что и верно был он этой ночью впервые осчастливлен весьма бурным и для пана Кучи не чаянным припадком любви пани Роксоланы, уже приступившей к выполнению своего коварного замысла: сжить со свету немолодого мужа. И, ясное дело, ничего не ведая о покушении на его жизнь, пан Куча-Стародупский от всей души радовался внезапному счастью.

Оттого и разливался соловьем сейчас перед одиноким бобылем Мамаем. Оттого и хорохорился.

И говорил:

— Не знаю, что и сделал бы от этих безумных ласк! Клады искал бы! Ворогам головы снимал бы! Ел бы да пил без удержу, без устали, без меры! — И снова повел носом, однако, снова учуяв дьявольский дух мудрого борща, так и рванулся к двери.

— А отведать борщику? Пане обозный? — окликнул Козак Мамай.

— Охота прошла.

— Еды козацкой убоялся?

— Не то что убоялся… — И пан Пампушка, склонившись к уху Мамая, сказал тихонько — Опасаюсь… как бы после крепкого харча… опасаюсь, что не управиться мне…

— С чем не управиться? — таким же шепотом спросил Мамай.

— Не с чем, а с кем! — И пан Пампушка распалился в лице, как юнак, как вареный рак. — Так я пойду! — и снова ринулся к двери.

Но тут в куховарню вступили один за другим куценький чернец, Прудивус, отец Игнатий Романюк, Иван Покиван и сердитый-пресердитый Данило Пришейкобылехвост.

— К столу, панове, — пригласил владыка, и злополучному пану Куче ничего не оставалось, как снова вытащить ложку да сесть вместе со всеми к кухонному столу, где уже исходил паром прикрытый крышкой здоровенный котел.

Владыка спросил:

— Может, по чарке?