Отныне и вовек - Джеймс Джонс

Толпа вокруг них росла, зрители были в восторге. Несколько самозваных блюстителей порядка осаживали толпу, заботясь, чтобы боксерам хватало места, и все вели себя так, будто смотрели настоящий бой на ринге. Крови было немного, но зрители это сейчас прощали, потому что все они с профессиональным интересом следили, как Пруит пытается вылезти из безнадежной ситуации. Сторонние наблюдатели, они могли позволить себе удовольствие вникать в теоретические расчеты Пруита, не рискуя при этом попасть под кулак Блума. И каждый раз, когда Пруит пробовал новую тактику, им было очень интересно, что из этого выйдет, и он слышал, как они обсуждают его шансы на успех, словно присутствуют при рождении нового шахматного гамбита.

Ноги у Пруита сильно устали, предплечья, локти и плечи ныли от ударов. Правая кисть слегка распухла — заметив это, Блум стал менее пуглив и наступал активнее. А удобный случай ударить Блума правой в кадык все не подворачивался. Пруит уже начинал сомневаться, что такая возможность вообще у него появится. Он не хотел рисковать зря и промахиваться, потому что, попади он снова Блуму в голову, его правой хватило бы ненадолго.

А Блум продолжал наступать, действуя обоими кулаками, и Пруит тратил все силы, чтобы вовремя увернуться, особенно когда Блум прижимал его к толпе. Блуму даже удалось неожиданно поймать его правой — он в это время как раз был прижат спиной к толпе. Этот удар, прямой, а не «кросс», взрывом отдался у него в виске. В следующий миг он оказался на коленях и повалился на какого-то зрителя, который под ним тоже упал. Ему захотелось спать, на него накатила страшная усталость, голоса вокруг расплылись, стали далекими, и поднялся он с огромным трудом, потому что ноги не желали ему больше служить.

В другой раз, много позже, когда Блум надвигался на него, он почувствовал, как спотыкается о чьи-то ноги, и упал прежде, чем Блум успел ударить. Он увидел занесенную над собой ногу Блума и откатился в сторону, впервые за весь день ощущая настоящую злость. Кто-то шагнул в круг, отпихнул Блума назад и потребовал, чтобы, тот дрался честно. Сквозь сгущающиеся сумерки он разглядел, что это Старк. Толпа шумно поддержала Старка. Зрители не хотели, чтобы им испортили удовольствие и так прекрасно начавшийся бой закончился бы вульгарной дракой. Блум что-то доказывал.

Когда Пруит снова вошел в круг, Блум занес назад нацеленную правую и стоял наготове совсем рядом — он бы шагнул еще ближе, но толпа не позволяла, — Пруит саданул его по ноге каблуком полевого ботинка. Забыв про готовую к удару правую, Блум широко разинул рот, чтобы заорать, но Пруит резко послал левую в сломанный нос; Блум наконец заорал и поднял обе руки к лицу, а Пруит вломил ему левой «хук» в живот, целясь как можно ниже, но все же так, чтобы не попасть между ног. Блум не застонал, но невольно опустил руки — наверно потому, что удар в нос и боль в ноге на мгновенье ошарашили его, — и шея у него осталась совсем открытой. Тут-то Пруит и ударил его правой в кадык. Боль в руке была адская, но удар себя оправдал. Блум захрипел, схватился обеими руками за горло и в первый раз за всю драку свалился на землю.

Стоя на коленях, Блум кашлял и судорожно ловил ртом воздух, руки его осторожно щупали горло. Лицо покраснело, потом побагровело, потом стало сине-черным, и он упал на бок. Его вырвало, но он тотчас встал и, хрипя, двинулся на Пруита, низко согнувшись и выставив вперед голову, как баран.

Пруит чуть отступил, и правильно сделал, потому что, стой он ближе, он бы не успел ударить Блума коленом в лицо, пока тот не разогнулся. Но он все равно стоял слишком близко и коленом попал Блуму в грудь, а в лицо пришелся лишь пружинистый удар плотной подушкой мускулов, что выше колена. Блум опрокинулся на спину в собственную блевотину. Нос у него был сломан, но не кровоточил и не раздулся, вокруг глаза темнел синяк, но глаз не заплыл и не распух, живот принял множество ударов, но на нем не было ни единой ссадины, кадык, от которого должна была бы остаться каша, по-прежнему упруго перекатывался — на вид все цело и невредимо, никаких серьезных травм. Блум лежал опершись на локоть, тяжело дышал и смотрел на Пруита. Потом встал и снова двинулся вперед, на этот раз бережно прикрывая лицо обеими руками. Матерь божья, подумал Пруит, ничто его не берет! На танке его давить, что ли? В эту минуту из толпы шагнул в круг батальонный капеллан, второй лейтенант Энджер Дик.

И Пруит и Блум очень этому обрадовались.

— Ребята, вам не кажется, что это зашло слишком далеко? Мне больно на вас смотреть. Все эти драки — пустая трата сил. Дракой еще никто ничего не решил. Если бы вы, ребята, делали друг другу добро с тем же пылом, с каким деретесь, — лейтенант Дик произнес это проникновенным голосом проповедника, — нам всем жилось бы гораздо лучше, а я бы, наверно, остался без работы.

В толпе засмеялись, и лейтенант Дик, обведя глазами зрителей, широко улыбнулся.

Пруит и Блум молчали.

— Кроме того, — продолжал капеллан, — насколько я знаю, Блум сегодня выступает в соревнованиях. Так что, если вы сейчас не прекратите драку, он не успеет переодеться.

В толпе снова засмеялись, и капеллан, поглядев по сторонам, снова удовлетворенно улыбнулся. Потом одной рукой обнял за плечи Пруита, а другой — Блума:

— Пожмите руки, ребята. Небольшая дружеская потасовка всегда полезна. Очищает молодую кровь. Только не надо увлекаться. Прошу вас на этом закончить. Пожмите руки.

Они неохотно обменялись рукопожатием и, еле волоча ноги, побрели в разные стороны. Пруит к казарме, Блум — в спортзал готовиться к выходу на ринг. Лейтенант Дик остался во дворе и о чем-то разговаривал с солдатами.

В пустой спальне отделения Пруит сел на свою койку и долго сидел не двигаясь. Он решил, что не поедет в город. Потом поднялся, прошел в пустой туалет, и его вырвало. Но легче не стало. Голова раскалывалась от боли. Особенно болел висок, куда Блум влепил тот страшный удар. Ухо под виском горело. Правая кисть все больше распухала. Руки были такие тяжелые, что, казалось, их не поднять. На предплечьях и плечах уже выступали темные следы от ударов. Ноги подкашивались и дрожали. Чего он, собственно, добился? Ничего. Он попробовал представить себя в постели с Альмой или с любой другой женщиной и ничего не ощутил. Когда во дворе наконец раздались крики болельщиков и он понял, что соревнования начались, он сходил в душ, переоделся в чистую форму, неверными шагами спустился на первый этаж и, выйдя через пустую комнату отдыха из казармы, побрел в гарнизонный пивной бар.

Вождь Чоут сидел за одним из дальних столиков на открытом воздухе под деревьями. Вождь перебрался от Цоя сюда, потому что из-за соревнований у Цоя было сегодня слишком людно, но высившийся перед Вождем лес бутылок и жестяных банок, казалось, перекочевал вместе с ним с его любимого углового столика в ресторане Цоя, где он проводил каждый вечер. Медленно подняв голову над своими пивными джунглями, Вождь с удовольствием поглядел на Пруита:

— Присаживайся. Ушко-то у тебя какое красивое!

Пруит придвинул к себе стул. Он чувствовал, что лицо у него само расплывается в улыбке.

— Болит здорово. Но он мне его только задел, а то бы еще и распухло.

— На-ка, глотни пивка, — сказал Вождь. Степенно осмотрев свои угодья, он выкорчевал одно пивное дерево и торжественно протянул его Пруиту, словно вручал медаль. — Если все было, как мне рассказали, — по своему обыкновению он говорил с неспешной рассудительностью, — ты неплохо себя показал. Если учесть, что давно не тренируешься.

Пруит подозрительно глянул на него: не издевается ли? Но в глазах Вождя не было и тени насмешки. И Пруит с достоинством принял пиво. Он вдруг почувствовал себя намного лучше. Вождь Чоут кого попало за свой столик не зовет и не угощает.

— Староват я уже для таких драк, — скромно и устало сказал Пруит. — Черт! Ему сейчас даже на ринг не подняться. А бой провести — об этом и думать нечего. Неужели он будет драться, ты как считаешь?

— Этот будет, — сказал Вождь. — Он — лошадь. К тому же метит в капралы.

— Дай бог, чтобы ты был прав. Не хочу, чтобы он из-за меня не выступил. Честно говорю.

— Как я слышал, ты его не очень-то жалел. — Вождь скупо улыбнулся.

Пруит в ответ тоже улыбнулся, откинулся на спинку стула и поднес к губам банку с пивом. Солоноватый бодрящий холод жадного, долгого глотка пробил застрявший в горле скользкий ком, смыл его, ледяной свежестью прочистил голову.

— Уф-ф! — благодарно выдохнул он. — Да ведь к этому давно шло. Он сам напрашивался. С первого дня, как я к вам перевелся.

— Точно, — согласился Вождь.

— Но я не хочу, чтобы из-за меня он не смог выступать.

— Ничего с ним не будет. Он — лошадь. Ему бы еще соображения прибавить — против него не потянул бы ни один тяжеловес дивизии.