Три романа о любви - Марк Криницкий

Она повернулась к нему в полутемной комнате с лепным потолком, освещенным снизу льющимся с улицы потоком электрических лун. Он различил только светлый шелк алькова и белеющее в глубине постельное белье.

В круглом зеркале над туалетным столиком смутно мелькнули отражения. Сладкий запах амбры господствовал надо всем.

— Я вас прошу быть терпеливым. Еще одно мгновение.

Она просто распустила прическу и заплела косы. Потом заложила руки за спину, и в полусвете выступил худощавый излом ее плеча и кружевная перемычка белой сорочки.

Она отдалась ему с трогательным безучастием девственницы или профессиональной кокетки.

XIX

Ему показалось, что она плакала в глубине алькова. Он раздвинул шире атласную ткань, чтобы в призрачном свете, льющемся из окон, рассмотреть ее лицо.

Зазвенели наверху кольца. В душистом полумраке он искал смущенными трепещущими руками ее плечи и лицо. Маленькая, она исчезла среди прикосновений прохладных опустевших подушек и стеганого ватного шелка. Он нашел сначала ее тугие косы. Сама она прижалась лицом к плюшевому настенному коврику. Он нащупал ее голову и пушистые ресницы глаз. Лицо было неподвижно и влажно.

Она овладела его рукой и впилась в нее губами.

— Ненни, — сказала она сурово, называя его нежным именем, которое придумала ему в эту ночь сама, — вы не должны обращать внимания на мои слезы.

Целуя его руку, она продолжала, прерывая голос:

— Это — слезы радости, потому что я нашла вас в этом огромном пустынном городе. Вы не знаете, Ненни[21], как вы дороги для меня. Я исполнила вашу волю. Но мне страшно.

Она повернула к нему лицо, точно спрашивая о чем-то.

— В этом есть что-то ограничивающее мою любовь. Я боюсь теперь прикосновения ваших немного равнодушных рук, двум телам вдруг становится тесно на одном ложе. Мне бы хотелось куда-нибудь спрятаться, чтобы не испытывать вашей снисходительной ласки, точно подачки нищему при дороге.

Она шептала, и голос ее постепенно пропадал. Вероятно, она плакала опять.

Он дружным движением привлек ее к себе. Она прижалась лбом к его груди, изо всей силы обхватив его голову руками, и ее острые ноготки проникли ему с болью на затылке до самой кожи.

— Любимый, не говорите ни слова. Я знаю. Вы великодушны. У вас большая, честная душа, но вы слепы, потому что вы — мужчина. О, вы не смущайтесь моими словами, если я скажу вам что-нибудь горькое. Я целовала в своей жизни слишком много рук, и все они обманули меня.

Она оторвала от него лицо, усиливаясь глядеть во мраке.

— Видите, я говорю с вами безбоязненно. Мой любимый, я уже не молода. Вы должны примириться с тем, что я сказала. Что бы вы подумали обо мне, если бы я вам сказала, что все испытанное мною для меня большая новость, или если бы я переживала волнение любви, как девочка. Это не значит, что я люблю вас меньше. О, неизмеримо больше! Я слишком много надежд построила на вас.

С неприятным ревнивым чувством он сказал:

— К чему вы об этом говорите?

— Нет, нет, Ненни, я не хочу этого вашего тона. Я не принимаю его. Дайте мне ваши руки.

Она прижала их к себе.

— Я желаю, чтобы вы властвовали над моим духом и телом безраздельно. Вы слышите? Когда я увидела вас впервые, я сказала себе: «Вот мой Бог и господин». Но вы ускользали. Ваши привычки жизни уводили вас от меня. Как мужчина, вы были всегда слепы и глухи для любви. Я не надеялась разбудить в вас голос чувства. И сейчас я трепещу, Ненни, хотя держу вас в своих объятиях. Вас отнимет у меня посредственная женщина, с которой ваше сердце связано узами жалости. Это страшное чувство, Ненни. Оно — главный враг любви. Когда в сердце проникает жалость, из него уходит любовь. Нет, нет, не говорите ничего, мой дорогой. Вы еще сами не знаете себя. Мне страшно за наше чувство, как за молодой, не успевший расцвести росток. Завтра вы встанете трезвый и скажете: «Все это была только сонная весенняя греза».

Он ласкал ее, желая внушить ей силу своего влечения. Она сказала нетерпеливо:

— Может быть.

Голос у нее был измененный, с усталой, предутренней хрипотой и затрудненными нотками. Конечно, во многом она была права. Разве сам он в первый раз слышал этот ровный, печально-встревоженный голос, которым говорят женщины на рассвете после пережитых ласк? Их плечи зябнут, и они сдержанно откашливаются. Скольких он уже покинул, еще когда был моложе и верил в любовь. И то, что она говорила так спокойно о своем прошлом, сейчас скорее увлекало его. Она была тоньше и умнее других. Может быть, в самом деле это как раз то, что ему нужно? Ему необходима понимающая любовь спокойной, страстной, все испытавшей и знающей себе цену женщины.

Сусанночка была бледным, потускневшим образом. Она даже не вызывала иронии. Он подумал, что сделает Веру, или, как она сама пожелала, чтобы он ее называл, Нумми[22], своей женой. И эта мысль, так внезапно пришедшая, его обрадовала. Он обнял доверчиво припавшее маленькое женское тельце.

Она продолжала шептать:

— Мы никогда не будем с вами, Ненни, жить под одной кровлей и называть друг друга на «ты». В этом чрезмерная простота. Может быть, для этого необходимо пройти какой-либо особенный и сложный путь. Вы согласны со мной?

Он молчал. Она положила руки ему на плечи.

— Мой друг, я не гожусь для роли жены. Я не знаю, может быть, должно существовать то, что зовется женой и матерью. Женщина с широкими бедрами и большим бюстом — похожая на молочную корову и предназначенная родить детей. Я питаю к этой породе отвращение и страх. Мне кажется бессмысленной жестокостью разведение людей. Повторение жалких копий из поколения в поколение[23], когда люди еще не научились брать всех заложенных в них самих и в жизни возможностей. Может быть, этот процесс, как говорится, должен идти параллельно? Я не знаю. Между мною и такими нет ничего общего. Ведь я — то, что называется развратна. Потому что разврат — это любовь ради любви. Так называют люди. Почему я знаю? Вас это пугает, мой друг?

Она чувственно коснулась его лица тоненькими пальцами, и ее дыхание щекотало ему шею. Она рассмеялась долгим, гаснущим в конвульсиях смехом.

— У любви есть свои законы и лабиринты, как у брака и семейного быта. Милый, я бы хотела увлечь вас в эти сады утонченной и нежной ласки[24].

Ее голос делался певучим и ласкающим. Обвивая его шею осторожным объятием, она нашептывала:

— Я бы хотела научить вас больше любить и понимать законы и извилины страсти. О! Иначе я никогда не удержу вас при себе. Вы слишком свежи и девственны. Вы не знаете, что человеческие дух и тело должны вибрировать, как звук самой искусно выделанной скрипки.

Голос ее был немного жуток. Он шевелил новые желания. Может быть, только преступные, может быть, только изощренные. Целомудренный в ласках, он чувствовал и прежде, как в нем копошится зверь мучительно-острых, еще ни разу не утоленных желаний.

Покорный, он отдался в ее власть.

* * *

…Где-то очень далеко, точно сквозь вату, играя тоненькими колокольчиками, пробили знакомые часы, напоминая о пустынных, заставленных изящной мебелью комнатах, где только в одном маленьком уголке сосредоточилось напряжение их жизни.

Усталый, но не насыщенный, он закутывал ее разгоряченное тело, источавшее сладкий, благоуханный запах и покрытое его поцелуями.

Теперь он знал, что эта женщина была его судьбой. Он одинаково ласкал ее тело, изменчивое в своих движениях и так напоминавшее ее лицо, и ее душу, в которую он погружался, точно она была продолжением этой необыкновенной ночи. Ее слова были похожи на шелест листьев. В полудреме по временам проходили образы, похожие на сон. О, это был не сон, а, скорее, оцепенение. Он видел, что она сидит над ним, поднявши высоко руки к волосам. Она приходила и уходила. Ее тонкие ноги явственно ступали по ковру. Ее тело желтело в голубом рассвете. Но тотчас же он видел над собою в сумраке закрытого и душного алькова ее склоненное лицо, точно медленно отделявшееся от ковра. И он не знал, наступило уже утро или нет, или все это был один обман.

Иногда ему казалось, что уже светло и он видит ее расширенные глаза, с тревогой, заботою и болью смотрящие ему в лицо.

На него излучался их синий свет. Но постепенно все расплывалось в тяжелом и зыбком видении.

Он запомнил ее слова и не знал, были они сказаны во сне или наяву:

— Я боюсь, что ты уйдешь, и все померкнет опять.

Он отвечал долгой улыбкой, которая стыла на лице. Ему хотелось бы также что-нибудь сказать, но он не мог. Пальцы ее были нестерпимо нежны, точно она перебирала ими тончайшие шелковые нити. Они были необычайно развиты и имели свой язык, с успехом заменявший слова. Ему чудилось, что она выходит из узкого мраморного бассейна, выжимая влажные волосы, закрученные пучком на затылке. Она дрожала и просила согреть. И опять он слышал тоскливые, почти рыдающие слова: