История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

искажению реальной исторической перспективы.

Здесь уместно напомнить об исследовании отношений в южнофранцузской деревне Монтайю, принадлежащем перу Э. Леруа Ладюри. Социальные интересы крестьян этой горной деревни концентрируются не столько вокруг фигуры далекого феодального сеньора, сколько на соперничестве между двумя кланами внутри деревни. Перед нами редкий случай (редкий вследствие специфики сохранившихся источников — протоколов инквизиции, служители которой вели подробные беседы со всеми жителями деревни), когда историку представилась счастливая возможность увидеть средневековую деревню изнутри, а не только извне, приблизиться к постижению реальных человеческих связей в ней и не ограничиваться одними лишь отношениями эксплуатации[448].

Новый подход к истории сельской общины побуждает задуматься над вопросом о том, в какой мере коллективистские связи преобладали над тенденцией к обособлению отдельных семей и родственных групп в более ранний период. Возникает предположение о «примитивном индивидуализме» германцев. Этот «индивидуализм» никак не сопоставим с индивидуализмом, который начал развиваться к концу Средневековья. Но в свете новых данных приходится пересмотреть традиционные представления о характере общественных отношений на заре Средневековья, представления, согласно которым якобы происходило последовательное развитие от человека, поглощенного родоплеменным коллективом, к индивиду, постепенно освобождавшемуся от этих уз.

2. Но в связи с вопросом о деревенской общине стоит вопрос о сущности ранних форм земельной собственности. Вслед за Энгельсом представители аграрной школы советских историков понимали аллод как постепенно оформлявшуюся форму частной собственности на землю, которой можно было свободно распоряжаться. Отчуждение крестьянских владений и приводило, на их взгляд, к концентрации земель в руках церковных и светских магнатов[449].

При этом оставался вне поля зрения вопрос о специфике отношения человека к возделываемому им участку земли. В какой мере применимо понятие «частная собственность» к отношениям той далекой эпохи? В раннее Средневековье земля не воспринималась в качестве простого объекта пользования и распоряжения. Между индивидом и социальной группой, к которой он принадлежал, с одной стороны, и наследственным владением, с другой, существовала тесная, в принципе нерасторжимая связь, так что можно говорить о том, что не только человек обладает земельным владением, но земля владеет им. Понятия собственности, свободы и полноправия, принадлежности к группе были неразрывно связаны между собой.

Если о франкском аллоде историки располагают весьма ограниченной информацией, то гораздо больше известно о норвежском одале (óðal), форме земельной собственности, переходившей по наследству из поколения в поколение и настолько тесно спаянной с семьей, что полное ее отчуждение было невозможно. Обладание одалем означало вместе с тем принадлежность к полноправным свободным людям[450]. Имеем ли мы здесь дело с сугубо скандинавской спецификой, или же перед нами один из вариантов более универсального феномена? Я убежден в том, что анализ одаля открывает перед историками уникальную возможность глубже проникнуть в природу поземельных отношений на той стадии развития, которая предшествовала становлению феодального общества.

Отношение к земле поэтизировалось. Персонаж одной из песен «Старшей Эдды», всеведущая прорицательница, рассказывает некоему мужу его родословную. Перечислив пять поколений его непосредственных предков, она затем переходит к рассказу о знатных и прославленных героях, известных из легенд и эпоса, приговаривая: «Все это род твой, неразумный Оттар». Каков смысл этого длинного перечня имен? Оттар, оказывается, готовится к судебной тяжбе: он будет отстаивать свои права на обладание одалем. Для доказательства владельческих прав, согласно древненорвежским законам, необходимо назвать имена пяти предков, в руках которых последовательно находилось это земельное владение. Но, как мы видели, прорицательница дает огромный перечень имен прославленных семей и родов, которые в конечном итоге восходят к языческим богам-асам, и все они — род Оттара. Поземельная тяжба возводится на уровень космической борьбы, которую асы и люди ведут против сил хаоса. Собственность на усадьбу не только поэтизирована, она мифологизирована. Согласно скандинавской мифологии, мир делится на Мидгард и Утгард; первый — это «срединная огороженная усадьба», культивируемое пространство, второй — «то, что расположено вне ограды», мир хаоса, угрожающего людям Мидгарда. Миф, следовательно, моделируется по образу и подобию индивидуального хутора. Община не является компонентом древнегерманской картины мира[451].

Я позволил себе перейти от франкского материала к древнескандинавскому для того, чтобы более рельефно продемонстрировать те сложности, которые возникают перед исследователем поземельных отношений периода перехода от социального строя германцев к социальному строю Средневековья. Показания древнескандинавских памятников имеют в этой связи принципиальное значение, так как, при всей их специфичности, они несравненно более богаты и многообразны. Глубоко многозначительно то, что связь человека с возделываемой им землей выступает в них не в одном только производственном и технологическом ракурсе, но, как мы могли сейчас убедиться, одновременно и в плане мифопоэтических и символических представлений, как факт социально-психологический. Вне этого символического плана отношения собственности и производства выступают перед исследователями в урезанном и обедненном виде.

3. Представители отечественной школы аграрной истории именуют субъекта собственнических прав «общинником». Подобным определением, как мы могли убедиться, отнюдь не «невинным» и далеким от идеологической нейтральности, видимо, выделяется, с точки зрения этих историков, главное и наиболее существенное в социальной природе лиц, упоминаемых в записях обычного права, дарственных грамотах и законодательных актах Франкского государства. Но адекватна ли подобная квалификация?

Отважимся на некоторый мысленный эксперимент. Обратимся к «Салическому закону». Как известно, этот памятник права V–VI вв. представляет собой одну из «варварских правд», которые были записаны после завоевания германцами Римской империи. Основное содержание судебника состоит из длинного перечня пеней и возмещений, каковые нужно было платить за убийства, ранения или посягательства на чужое имущество. Титулы о членовредительстве столь многочисленны, что вырастают в своего рода «анатомический трактат». Вместе с тем в судебнике упоминаются разного рода символические процедуры, которые сопровождали сделки, передачу имущества, разрыв родственных связей и т. п. «Салический закон» регулировал взаимоотношения между свободными франками, равно как и их отношения с галло-романским населением завоеванной германцами области. «Салический закон», подобно всем другим leges barbarorum, предельно казуистичен; он не формулирует общих юридических норм, но фиксирует отдельные конкретные казусы судебной тяжбы, влекущие за собой уплату штрафов и вергельдов. Историки изучали leges barbarorum с целью выяснения особенностей раннесредневекового права и отражения в нем социального строя франкского королевства.

«Салический закон» записан на примитивной латыни, и большая часть статей судебника стандартно начинается словами «Si quis…» («Если кто-либо…»). Кто этот quis? Мы знаем, что, как правило, это — рядовой свободный франк. Но мы остаемся в неведении относительно причин совершения им убийства или ранения другого человека. Побудительные мотивы поведения франка скрыты от нас, и даже изучение «Салического закона» параллельно с «Историей франков» Григория Турского (VI в.) едва ли поможет нам их понять. Между тем вопрос об убийствах и членовредительствах явно занимал основное внимание законодателя.

Упомянутый выше