Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [только текст] - Татьяна Рожнова

Легко было Строганову с высоты своих милионов относиться к ея стесненному положению; простительно престарелой тетушке считать ее еще девочкой, несмотря на тридцатилетний возраст; но предполагать, что она способна перед ней унижаться, заискивать ея расположения ради детей, — этого не могла она снести. С необычайной для нея твердостью она ответила, что графиня вольна поступать, как ей заблагоразсудится, но что она напрасно думает, что, удержав имение, она приобретает на нее большее влияние, по выражению графа, „может забрать ее в руки“. Напротив, всякое желание проявить ласку, оказать предупредительность будет отныне сковано мыслью навлечь на себя подозрение в корыстной цели. Не денежную помощь ценила она в Екатерине Ивановне, а ту материнскую заботу, которой она постоянно ее окружала. И столько было искренности, горячаго чувства в ее отповеди, что, хотя они и не отступили от намеченнаго плана, но нравственная победа осталась не за седовласыми богачами, а за обездоленной ими молодой женщиной.

Несмотря на все лишения, усугубившиеся за последний год ее вдовства, она никогда не упрекала тетку в несправедливости и корысти и убежденно повторяла, что, не вмешайся граф Строганов с своими советами и внушениями, она не преминула бы исполнить последнюю волю умершей сестры»[141]{740}.

После возвращения Натальи Николаевны снова напомнил о себе князь Вяземский. Судя по всему, на этот раз он был бестактен и перешел границы дозволенного в своих притязаниях.

П. А. Вяземский — Наталье Николаевне.

«Вы так плохо обходились со мною на последнем вечере вашей тетушки, что я с тех пор не осмеливаюсь появляться у вас и еду спрятать свой стыд и боль в уединении Царского Села. Но так как, однако, я люблю платить добром за зло, и так как к тому же я обожаю ручку, которая меня карает, предупреждаю вас, что графиня Владимир Пушкина (Эмилия Карловна, жена графа Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина. — Авт.) приехала. Если я вам нужен для ваших протеже, дайте мне знать запиской. Возможно, я приеду в город в понедельник на несколько часов, и, если у меня будет время, а в особенности, если у меня достанет смелости, я зайду к вам вечером.

7-го числа этого месяца — день рождения Мари (дочери Вяземского. — Авт.). Не приедете ли вы провести этот день с нею?

Ваша покорнейшая и преданная жертва Вяз. Суббота»{741}.

Октябрь 1842 года

В. А. Муханов, московский знакомый Пушкина, в своем дневнике отмечал, что на вечере у Гончаровых он снова встретился «с госпожой Пушкиной, вдовой поэта, замечательной по ее красоте, правильности и мягкости черт лица»{742}.

Красота Натальи Николаевны неоднократно привлекала изумленные взоры художников, побуждая их к написанию ее портрета.

Так, придворный художник Вольдемар Гау, кисти которого принадлежали портреты многих великосветских красавиц, создал и широко известный портрет Н. Н. Пушкиной. Авторская копия этого портрета[142] принадлежала сестре Александрине, которая впоследствии, выйдя замуж, вывезла его в числе других семейных портретов за границу. Известно, что в 1840 г. В. И. Гау выполнил портрет ее матери — Натальи Ивановны (также приводимый в книге и хранящийся в фондах Всероссийского Музея А. С. Пушкина). Примерно в то же время (точнее, то ли в 1843, то ли в 1849 г. — последняя цифра неразборчива) художник написал и портрет Александры Николаевны.

|

В конце сентября 1842 года Лев Сергеевич Пушкин, вышедший 5 мая того же года в отставку, отправился из Тригорского в Одессу, к месту ожидаемого назначения на службу по гражданскому ведомству. С дороги он писал П. А. Осиповой:

«Киев, 2 окт. 1842.

Пишу Вам из Киева, глубокоуважаемая Прасковья Александровна, и на этом огромном расстоянии я всею силою своих мечтаний привязан к Тригорскому: поверьте, что душою я все еще там, а не здесь.

Путешествие мое было печальным, я распрощался с солнцем в Псковской губернии, Витебск угостил меня снегом, Могилев — дождем, Чернигов — отвратительным обедом в… кабачке, Киев — ужасным холодом, и все вместе — смертной скукой. Я надеялся застать здесь лето, представьте мое удивление, когда увидел я осень более глубокую, нежели у Вас; возможно, я снова оживу в Одессе с ее прекрасным небом, с ее морем и устрицами, все это превосходно, но не стоит в моих глазах Вашей доброты, воспоминаний и дружбы, меня приявшей и укрепившей мою душу.

<…> Я оставил Вас больной, надеюсь, что теперь недомогание покинуло Вас, — надеяться, значит желать. Соблаговолите принять мои нижайшие поклоны всему Вашему семейству и Вам в особенности. Прощайте, многоуважаемая Прасковья Александровна, будьте здоровы и сохраните для меня Вашу дружбу. Она для меня весьма драгоценна.

Примите уверения в моем уважении и привязанности к Вам.

Л. Пушкин»{743}.

«Уважение и привязанность» Льва Сергеевича, как обычно, не переносили путешествий: так и не сделав предложения Маше Осиповой, он тут же обнадеживал другую, о чем Е. Н. Вревская сообщала в письме родным: «…Недавно Карамзина Софья ему призналась в своей любви, да еще со слезами. А Наталья Николаевна его бранила серьезно, что очень не морально: сводить с ума, не чувствуя сам к ней ничего».

По поводу же его отношений с сестрой Машей Евпраксия писала: «Я никак не предполагала, что Лев мог так быть расстроен, как он был, когда уезжал отсюда. Он плакал и не мог ни слова выговорить. Он мне пишет на другой день приезда своего в Киев и говорит, что боится, чтоб с ума не сойти, так ему грустно»{744}.

1 ноября 1842 года

Екатерина Дантес — брату Дмитрию из Вены.

«Дорогой друг, твое письмо пришло только несколько дней тому назад, так как мне его переслали в Вену, и по этой причине я задержалась с ответом. Я с радостью вижу, что ты и все твои здоровы; к несчастью ты не можешь мне сказать ничего хорошего о своих плачевных делах. Поверь, милый друг, что я искренне сочувствую тебе во всех твоих мучениях, и я против своего желания касаюсь этого вопроса. Ты сам знаешь, дорогой друг, что на конец года ты мне должен 15 тысяч, и, к сожалению, я нахожусь не в таком положении, чтобы потерять подобную сумму.

Но довольно об этом предмете, столь мало приятном для нас обоих, поговорим о другом. Вот мы обосновались в Вене на зиму, но, если говорить откровенно, я была бы счастлива вернуться домой. Вена красивый город, но жизнь здесь настолько отличается от той, которую я привыкла вести, что мне тут не очень нравится. Впрочем, я думаю, для того, чтобы пребывание здесь было приятным, надо быть здешним уроженцем и любить свет, а так как я не являюсь первым и ненавижу второе, я нигде не бываю более счастлива, чем в своих горах, по которым я вздыхаю от всего сердца.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});