Демченко Оксана - Оксана Демченко

  Теперь я знаю много новых слов. Не просто в звучании и произношении, я постиг их глубинный, настоящий, смысл. Я смог заглянуть еще глубже, за слова. Я научился представлять себе очень точно, как крутятся в головах таких вот холодных людей железные шестеренки мыслей. Мертвые, полированные. Изготовленные мастером своего дела, ловко пригнанные одна к одной, шестеренки создают совершенный в своей техничности механизм, именуемый логика. Совершенный - и бездушный... Теперь я знаю.

  Но я не могу ничего вернуть, и знание мое приносит лишь скорбь. Ибо прошлое рухнуло под топором железной логики. Оно сгорело в кострах нашествия, стало пеплом в пожаре большой войны. Опыт и память леса твердят: жизнь возрождается и на пепелище. Жизнь неистребима, ибо в каждой смерти есть зерно нового рождения. Мы выстояли и не отдали свой лес. Корабли первого похода бледных сгорели, второй их поход оставил на берегу широкий след трудного противостояния. А черные обглоданные огнем ребра судов третьего нашествия и ныне не сгнили, напоминая о наших победах. Мы сильны, как никогда. Мы обрели знание, даровавшее им могущество. Мы стали равны нашим врагам... или станем со временем.

  Так почему кедровой смолой на срубе души выступает эта скорбь? Да, мой род - род кедра - умирает, но люди леса живы. И кедровник снова вырастет, поднимется строем бронзовых тел-стволов по склонам снежных гор. Мы победили. И, когда бледные снова пригонят к берегу корабли, мы опять одолеем их. Изгоним, уничтожим. Развеем по ветру саму память о чужаках... У нас хватит сил.

  Но ни я, ни кто-либо иной, даже наделенный непомерным могуществом, уже не вернет прошлого. След бледных отпечатался на нашей земле. И я слышу, как сухо и точно пощелкивают шестеренки бездушной логики в голове вождя махигов, мужа моей дочери. Я вижу, как рука его наугад выбирает из поленницы дрова, не отличая стволов, срубленных живыми - от сухостоя. Это рука, обтянутая бронзовой кожей настоящего чистокровного сына леса. И принадлежит она существу, не отличающемуся внутри, в сознании и оценке мира, от бледного. Нет, конечно, не того, самого страшного - явившегося уничтожить наш зеленый мир. Но, увы, мой названый сын - не человек леса. Пусть мой Даргуш не всегда таков, и мне ли не знать, что порой только логикой и холодным рассудком можно сохранить мир внутри народа - учитывая интересы, играя на слабостях, выбирая удобных союзников. Так было и прежде, вожди не всегда и не обязательно искали поддержки у наполненных душой, они внимали и голосу наделенных силой, влиянием...

  Мы выиграли войну и отстояли свой берег. Но мы утратили так много, что, может статься, нас уже и нет. Уйдут старики, срубленные топором смерти. Рухнут , как тот кедр - цепляясь за прежнее, но не имея надежды устоять... Слезами выступит смола на мертвых комлях стволов - и пресечется память. Иссякнет связь людей и леса. Мы станем отличаться от бледных лишь оттенком заката на коже. Но разве это отличие, зримое и наглядное, хоть в чем-то существенно?

  Мы выиграли войну - и стали её жертвой. Теперь я знаю это вполне точно. Нельзя изменить всех нынешних людей поселка и нельзя вернуться в прошлое. Но я совсем иного желал и к иному стремился! Я, нелепый и наивный, хотел вырастить на пепелище утраченного лишь одно-единственное живое деревце. Я верил, что так смогу обмануть безжалостное время. Увы, пришла моя зима, иссякли надежды. Я более не вижу способа принять знание бледных и остаться детьми леса. Но я стар, и сам тоже принадлежу прошлому. Нужны молодые корни, полные силы роста, способные дотянуться заново до сокровенных глубин памяти большого леса - и соединить их с нынешней жизнью... Найти способ. Ведь должен же существовать таковой! Потому что в каждом изменении содержатся и гибель, и зерно нового рождения...

  Но, видимо, когда умер наш кедровник, духи отвернулись от нас. Я растил его живым деревом большого леса. А вождь, сколько мы ни спорили, все же пожелал видеть его - дровами для большого огня. И без жалости отправил к мертвому при жизни мерзавцу, именуемому наставником...

  Я не смог вырастить его живым и самостоятельным.

  Я напрасно ждал, что он хотя бы придет проститься.

  Я ошибся, уповая на то, что лес скажет свое слово.

  Так зачем мне стоять последним старым кедром на пепелище? Для кого беречь память? Я пережил то, что шесть моих учеников отреклись от мира, и Плачущая похоронила их души, отметив скорбь свою черной мертвой Слезой... Я надеялся и не сдавался. Но увидеть эту отметину непоправимого и невозвратного - в седьмой раз! - на ладони родного внука... Нет.

  Последний раз я провожаю закат в долине ив. Завтра уйду домой. Пусть старые кедры верхних предгорий мертвы, а новая поросль еще слаба, но все же там, в истоках реки, больше жизни, чем здесь, в сердце леса...

  Отсюда, со скального лба, долина особенно хороша. На закате смуглая кожа дальних скал кажется живой и теплой. Каменные ладони обнимают склон холма, в лучах низкого солнца - пронзительно и радостно зеленый... Поникшие ивы, деревья души самой Плачущей, гладят длинными тонкими пальцами побегов горячую бронзу живой воды. Она - утоление, и всякий истиный махиг знает, как принять лекарство, избрав нужное его больной душе.

  Испей - и наполни душу...

  Умойся - и попроси о прощении.

  Коснись - и обрети силу жить вопреки утратам и боли.

  Просто смотри, впитывай вечер, слушай голос воды - и не познаешь отчаяния одиночества и утраты надежд...

  У меня за спиной, на плечах моих - свод заката. Теплота его жидкого золота течет по коже, сияет в волосах и рисует у ног черную ночь тени. Лучшее золото мира. Небесное. Посвященное духам леса. Чистое, - не оскверненное позором взвешивания и оценки. Без счета и меры вечер высыпает его в очаг ночи. А та, пользуясь силой тайны и покровом мрака, льет из золота души и вкладывает их по своему усмотрению... Кому большую и горячую, а кому и осколок, окалину... Разве угадаешь заранее? Нам, людям, и не надо гадать. Мы вольны черпать золото из каждого вечера. Если не прельстимся чем-то меньшим, годным для взвешивания и измерения.

  Скоро золото стечет и впитается в кромку горизонта. И я уйду на север, к горам. Потому я не пью воды жизни, не умываюсь ею и даже не касаюсь поверхности. Только смотрю. Мне требуется помощь в преодолении грядущего одиночества.

   - Дед!

  Ичивари с беспокойством оглядел долину, совсем тихую, достаточно маленькую, чтобы он, сын леса, мог уверенно заметить след присутствия человека, если бы тут кто-то был... Тем более, прятаться деду не от кого. Он бы и не стал. Соблюдая обычаи, дед расположился бы на ночлег на склоне, в нижнем течении ручья, до сумерек развел небольшой костерок, посидел на берегу, бережно касаясь закатного золота священной воды кончиками пальцев... Отсутствие деда настораживало и даже пугало. Мавиви вздохнула, похлопала коня по шее. И хмыкнула. Надо думать, приготовила новую насмешку. Беззлобную, но слегка обидную.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});