Навеки твой - Гюннар Столесен

Он сам повторил его, делая ударения на каждом слоге, будто разговаривал с недоразвитым.

– Рикард Люсне, – сказал он и сдавил мне руку крепкими мускулистыми пальцами.

– Веум, – представился я.

Наступила пауза. Венке Андресен по-прежнему выглядела смущенной. У нее были синие круги под глазами и очень бледное лицо.

– Я себя неважно чувствовала и собиралась на работу попозже, а Рикард… Люсне предложил меня подвезти.

– У нас накопилось много важных документов, которые необходимо отправить обязательно сегодня, и только Венке знает, как это оформить. Мы могли бы попросить кого-нибудь другого, но пришлось бы потратить часы только на объяснения. – У него был глубокий звучный голос, и если бы я был помоложе и женщиной, то не устоял бы. Но я не был ни тем, ни другим, а Венке Андресен все еще волновалась.

Я посмотрел на ее губы и вспомнил прошлый вечер и каким приятным было нежное прикосновение ее полураскрытых губ.

Потом я перевел взгляд на рот Рикарда Люсне. Большой широкий рот, узкие красные губы и желтоватые острые зубы. Серо-синяя щетина на щеках, вьющиеся на затылке волосы и сросшиеся у переносицы брови.

– Я не хотел вам мешать, я пришел, чтобы узнать про Роара… И еще, ты не знаешь, где живет Джокер? – добавил я.

Венке взглядом показала на соседнюю башню.

– Там он живет вместе со своей матерью.

– Ну что же, спасибо. – Я кивнул и придержал для них дверь лифта. Они прошли мимо, и, когда я собирался закрыть дверь, Венке спросила:

– А ты не поедешь, Веум?

– Нет, спасибо. Я предпочитаю лестницу.

Я отпустил дверь, и она медленно закрылась.

Я постоянно думал о ее губах. Но не знал, хорошо ли, что я все время вспоминаю об этом, особенно сейчас.

Я вышел на балкон по другую сторону от ее квартиры и пошел к лестнице в южном крыле дома. Сверху я заметил, как Рикард Люсне и Венке Андресен шли к большому черному автомобилю. Скорее всего это был «мерседес» – так по крайней мере он выглядел с девятого этажа.

Так вы и исчезнете из моей жизни – на черном лимузине, подумал я почему-то. Но то ли интуиция, то ли какое-то шестое чувство говорило мне, что этого не произойдет, что я еще увижу их обоих и это будет не самой приятной встречей для кого-то из нас.

Я не спеша спустился по лестнице, размышляя, что еще мне предстоит сделать.

15

У меня был выбор: либо вернуться в контору, либо сделать что-нибудь полезное. Можно было хотя бы притвориться, что делаешь полезное дело. Контора вряд ли пострадает, если я там не появлюсь. Единственное, с чем могло что-то произойти, был телефон. Его могли снять, потому что я не заплатил по счету. Но и в этом случае будет лучше, если я не появлюсь в конторе.

Венке сказала, что Джокер со своей матерью живут в соседнем доме, а от Гюннара Воге я узнал его настоящее имя – Юхан Педерсен. Я мог бы заскочить повидаться с ним, мог предложить ему уроки рисования, чтобы раз и навсегда решить проблему его свободного времени. Современное просвещенное общество предоставляет массу возможностей для проведения досуга. Если чего не умеешь – можно научиться, и стоит это недорого. Небольшой взнос, и больше ничего. Десятичасовой бесплатный курс обещал научить шить или правильно обращаться с карманным компьютером. Можно учиться живописи и писать масляными красками (почти как Эдвард Мунк [11]), или испанскому языку (чтобы при случае, отдыхая на Канарских островах, побеседовать со шведами), или научиться хорошо фотографировать (свекровь в контражуре в окружении орущих детей). У Джокера, таким образом, была масса возможностей, было бы желание и был бы он дома.

В подъезде я отыскал почтовый ящик, на котором стояло: «X. Педерсен. 4-й этаж». И я не стал вызывать лифт. Я пошел к лестнице и пешком двинулся наверх. Хорошо, что они живут не на десятом. Если так будет продолжаться, я смогу совсем отказаться от еженедельных пробежек в Исдалене.

Хильдур и Юхан Педерсен – мать и сын – жили в ближайшей к лифту квартире. На двери была дощечка с их фамилией. Я заглянул в кухонное окно, но не увидел ничего, кроме давно не стиранных занавесок.

Я нажал кнопку звонка. Прошло чуть ли не два года, но я был терпелив и позвонил снова. Спустя еще пару лет из глубины квартиры донеслось бурчание, как из живота человека, стоящего у тебя за спиной в автобусе. Слов не разобрать. Это был либо грубый женский, либо высокий мужской голос. Но я готов был поспорить, что голос женский, и я бы выиграл.

Женщина, открывшая мне дверь, подозрительно меня оглядела. Нужно быть очень преданным сыном, чтобы любить такое лицо. Если мне захочется представить себе кошмар, я вспомню это лицо, лицо женщины, видевшей в своей жизни больше ночей, чем дней, женщины, прошедшей сквозь самые темные закоулки, но так и не вышедшей на свет. Лицо, вполне подходящее для комнаты ужасов, когда сам стоишь в безопасности в противоположном углу возле выхода.

Волосы Хильдур были ни седыми, ни черными, ни рыжими, ни коричневыми – там было всего понемногу и разной длины. Месяца два по меньшей мере к ним не прикасалась ни щетка, ни расческа. Они топорщились, как грива старого льва из прогоревшего цирка. Впрочем, это было достойным обрамлением ее лицу.

Когда-то за вычетом двадцати лет и пятидесяти килограммов Хильдур Педерсен, возможно, была хороша собой. Я не умею определять вес человека на глазок, но думаю, в ней было килограммов 120, 30 из которых приходилось на ее лицо. Глаза, если они у нее были, прятались в глубоких складках жира, нос – ведь должен же быть у человека нос – выглядывал самым кончиком (и то благодаря тому, что у основания он составлял сантиметров двадцать). Где-то должен был быть и рот, но обнаружить его среди многочисленных подбородков было затруднительно. Я заметил, что один подбородок намазан помадой, и догадался, что это, по-видимому, и есть рот.

Огромная голова покоилась на воротнике из жира, и вся остальная фигура вполне ей соответствовала. Она напоминала снежную лавину, и я бы ни за что на свете не хотел попасть под нее.

– Фру Педерсен? – пытаясь отыскать ее глаза, произнес я для начала.

Она раскрыла рот, и я безошибочно распознал запах перегара от дешевого спиртного.

– Чего вам надо?

Голос был грубый, но с хорошим, грамотным акцентом, будто она родилась и выросла на Калфарене, но никогда потом туда не возвращалась.

– Хотелось бы поболтать о прошлом, о разных пустяках.

– Вы кто такой?

– Я – Веум, по профессии нечто вроде частного сыщика.

– Нечто вроде? Либо вы сыщик, либо нет.

– Да, я сыщик, но я стесняюсь говорить об этом прямо. Вы меня понимаете?

– Я прекрасно понимаю. Если бы я выглядела так, как вы, мне постоянно было бы неловко.

– Правда? – У меня в запасе был набор отличных реплик для подобных ситуаций, но меня не прельщала перспектива оказаться вышвырнутым прежде, чем я попаду в квартиру. К тому же дама мне чем-то нравилась. С такими интересно перекидываться остротами с полчасика. – Вам не хочется пригласить меня в дом, чтобы показать вид из окна?

– Вы пьете водку, не разбавляя?

– Я предпочитаю акевит.

– У меня только водка, и разбавить нечем. Ни чаю, ни кофе в доме нет. Впрочем, молока нет тоже. Если хочешь попить – вода в кране или водка. Вкус жуткий, но действует хорошо. На некоторое время.

Она говорила, отступая в глубину квартиры, будто ее влекла неведомая сила (и довольно мощная), но дверь она не закрыла, и я принял это как приглашение. Затворив за собой дверь, я прошел в комнату.

Квартира была примерно такая же, как у Венке Андресен, не считая обстановки. Старая, видавшая виды мебель. Стулья и диваны несли на себе многокилограммовый груз, стол участвовал во многих' потасовках, сквозь вытертый до дыр ковер проглядывал пол. Цветы в горшках, стоявшие на окне, кто-то убил – очевидно, из сострадания (если только они не вымерли сами по себе). Газеты полуторагодовалой давности, лежащие под кофейным столиком, рассказывали о давно минувших футбольных баталиях: команда, выигравшая в те времена, уже давно перешла в другую лигу.

Хильдур Педерсен прихватила с собой наполовину пустую бутылку водки и два грязных стакана. Она расположилась на диване, который со своей продавленной серединой напоминал гамак, и огромной рукой показала мне на кресло цвета застаревшего голубиного помета. И вдруг мне припомнилось весеннее лазурное небо (таким оно всегда бывало над позолоченной солнцем улицей нашего детства) и стая голубей над низкими красными крышами, которые уступами спускались к заливу, а дальше виднелась набережная Скольтегрюн и стоящие на причале американские корабли. И вот позади большой стаи – одинокий голубь, не сумевший удержаться и падающий вниз в беспомощном сальто-мортале. Как часто я сам чувствовал себя именно так – как этот отставший от всех голубь, поднявшийся вверх так высоко, что закружилась голова, только для того, чтобы увидеть перспективу. На фоне синеющего неба и красных крыш я не раз падал в жизни и вновь поднимался и вновь падал, как и сейчас, приземлившись в этом подобии комнаты с динозавром в облике женщины.