Журнал «День и ночь» 2009 №4 - Николай Шамсутдинов

— Как себя чувствуешь, дочка?

— Нормально.

— Говорят, ты купалась.

— Где? — Катя покраснела. — А-а… Да с дороги хотела окатиться… Я не знала, что тут подглядывают. А что?

— Ничего. Осенью как, учиться пойдём? Или работать? Тебе врачи что сказали?

— Врачи? Ничего.

— Совсем ничего? — накаляющимся голосом переспросил отец и, стукнув кулаком по столу, смирив себя, прошептал — С-суки!..

— Коля! — умоляюще прервала мать этот малопонятный разговор. — Давайте есть. — И позвала:

— Витя-я? Ты скоро?

Вошёл брат, обтирая ладони о штаны в опилках. От него пахло струганым деревом.

— Готово, — сказал он. — Сверху поролон ей кину— будет, как царевна, спать… — Катя поняла, что Витя мастерил ей лежанку.

— Ой, мам… а в Венеции у нас были койки! Что в длину, что в ширину.

— Потом расскажешь. Небось от картошки отвыкла?

— Папа, ты что же всё в окно глядишь?

— Налей.

— Коля, тебе сегодня не надо.

— Как это не надо? Дочь приехала.

Мать ушла в сени, а Катя быстро проговорила:

— Пап, а у них там вина… красное называется кьянти.

— Потом! — чуть не зарычал отец. Видимо, его глодала какая-то обидная мысль, он пробормотал — Все на свете знают, что нам, русским, надо… когда пить… где нам жить… когда помирать… А вот хрен им! Скоро ты?!

Мать уже наливала ему в стакан водки.

Отец угрюмо выпил и начал жевать хлеб. Катя ещё раз хотела было как-то скрасить стол рассказом об Италии:

— А ещё они перед едой молятся…

— Потом как-нибудь! — отец повернулся к Вите. — Уголь дадут, нет?

— Обещали, — Витя, подражая отцу, ел с суровым видом картошку с хлебом.

— Нам всю жизнь обещают… сначала коммунизм обещали, потом капитализм. А в итоге— люди всё хуже живут, да ещё их травят, как тараканов… — Отец вынул из кармана что-то вроде карманного фонарика с плоской батарейкой и прислонил к стене дома. — Так. Даже здесь… около тридцати… Ну-ка, твои волосы? — и он больно ткнул железкой в голову Кате — Тэк-с. Тридцать.

— Он, наверно, у тебя неправильно показывает, — заметила мать, кашляя в платок и старательно улыбаясь. — И здесь тридцать, и на улице тридцать.

— А потому что везде заражено! — закричал отец, наливая себе ещё водки. — Где-то в тайге атомный завод… Нету чистой России! Бедная моя дочка!.. Что они с тобой сделали?!

— А что? — не понимала Катя. — Зато как нам повезло. Мне и Нинке.

Отец выпил водки и ушёл на крыльцо курить. На ходу доставая сигареты, за ним пошёл и Витя.

— А Нина, где теперь, не знаешь, мама? Мать молчала.

— А вот у них, мама, везде. на улицах. на стенах. портреты не Ельцина или ещё кого, а Мадонны, матери Христа.

— У тебя нигде ничего не болит? — спросила мать.

— Не-ет, — протянула Катя. — Вы хотите, чтобы я физически вам помогала, а не училась? Я буду помогать. А учиться я могу и вечерами. я уже немного итальянский знаю. У них, между прочим, лёгкий язык… и много похожего… например, «мамма».

— Потом, — поморщилась мать и обняла дочь. — Я очень устала. Как-нибудь специально сядем и обо всём расскажешь. А сейчас ешь, ешь. ты такая худенькая.

— А у них считается, что девушка должна быть именно худенькой.

— Да, да, — рассеянно закивала мать и снова обняла дочь. — Давай спать, — и размашистыми шагами пошла в сени, вернулась с тулупом, закричала, оборачиваясь — А ты вместо того, чтобы дым глотать, занёс бы своё творение!

В дверях показались на манер саней сколоченные доски и затем сам Витя, от него разило табаком. Он с грохотом установил лежанку с короткими ножками вдоль стены справа от дверей, удвинув вперёд к окну стол, и указал, как Ленин или Горбачёв, прямой, даже чуть выгнутой ладошкой:

— Пожалте, плис!.. Поролон принесу завтра, — и ловко сняв двумя скрюченными пальцами, как фокусник или коршун, недопитую бутылку водки со стола, он выплыл из избы в сумерки двора к отцу.

Мать было метнулась за ним, но, махнув рукой, принялась стелить дочери постель. Постелила и на секунду замерла. Кате страстно захотелось, чтобы мама, как в прежние годы, её перед сном обняла и в лоб поцеловала, но мать со страдальческим лицом тоже заспешила на крыльцо, видимо, уговаривать старшего Жилина не пить эту горькую отраву. Катя осталась одна. Да что же они все, даже не хотят пообщаться?

Катя накрылась с головою простынёй и волосатым чужим одеялом и заплакала уже в четвёртый или пятый раз за день. Ну и день приезда! Она рыдала, и её обступали в розовой вечерней дымке старинные дворцы Италии, где на улицах повсюду памятники — из бронзы и мрамора, и лошади, и люди, и никто их не портит. А вот ещё не забыть рассказать, какой угрюмый мост есть во Флоренции, какой-то грязный, коричневый, а наступит ночь — открываются жестяные витрины, распахиваются, будто крышки сказочных сундуков, и перед ошеломлёнными прохожими — золотые, серебряные изделия местных мастеров, алмазы и сапфиры, кораллы и жемчуга на раскалённом алом или таинственном чёрном бархате… Этот мост называется: «Слёзы мужей» — намёк на то, что здесь любящий муж или жених могут разориться.

Катя ночью проснулась: отец храпел, мать с Витей негромко разговаривали возле печки, сидя спиной к Кате.

— Она не сможет. она стала и вовсе как тростиночка. — говорила мать. — Пускай учится.

— А где? — возражал Витя. — В город ездить на автобусе? Час туда, час обратно? Лучше уж в Михайловку пешком.

— Пять километров?! — ужасалась мать. — И ограбят, и обидят.

— А в городе не обидят? Прямо в сквере возле школы могут, это же город!

— Господи-господи!.. Права была докторша… маленькая и маленькая.

Катя не всё поняла в их разговоре, поняла главное — её любят, об её будущем думают. И уснула почти счастливая.

Утром за чаем с баранками мать спросила:

— А чего ты, доченька, такие смешные чулки носишь?

Катя удивлённо глянула на свои ноги — она была в модных пёстрых носочках, многие её подружки носили в Италии такие носочки.

— Только малые дети носят такие носочки, — пояснила мать. — И на улице купаются. А ты уже смотри, какая… — может быть, она хотела сказать «каланча», но сказала — Красавица.

Катя, недоуменно моргая светлыми круглыми глазами, смотрела на мать.

Отец ещё в темноте ушёл на работу, он ремонтировал технику, у него же золотые руки. Витя собирался в поле, он работал помощником комбайнёра. Мать, подоив совхозных коров, прибежала покормить детей.

— Пейте же! — протягивала она то Вите, то Кате кружку с тёплым парным молоком. — Свежее! Тебе особенно надо, доченька!

Но Катю мутило от пахнущего то ли шерстью, то ли телом коровьим молока. А Витя пил только чай, крепкий, как дёготь, почему у него всегда жёлтые зубы.

Когда Витя, услышав стрекот трактора, выскочил на улицу и укатил на работу и мать с дочерью наконец остались одни, Катя спросила:

— Мам, я что, больна?

— Почему ты так спрашиваешь? — Мать намазала кусок хлеба маслом и протянула дочери. — Просто беспокоимся, что худенькая… Это кто в городе, они все худеть стараются… а тут же силы нужны… — Но в глаза дочери мать не смотрела. — Тебе тут не шибко нравится? Другим ещё хуже повезло… Калединых просто подпалили, они под Самарой хотели осесть… а Ивановым намекнули: жить хотите — бегите дальше. И они сейчас в Москве, в палатке живут.

— В каком-нибудь скверике?

— Каком скверике? — удивилась мать. — Перед зданием правительства, их даже по телевизору показывали… Господи-господи, бедность наша и срам! Ничего! — вдруг, посуровев лицом, мать очень больно обняла Катю. — Как-нибудь проживём! Как-нибудь!

Договорились, что Катя пойдёт доучиваться в Михайловскую школу. Но до занятий ещё было две недели… и ни подруги у Кати, ни дома слушателя. Она сидела целыми днями в ожидании своих родных у окна и вспоминала Италию. И до сих пор не удавалось ей что-нибудь рассказать. То отец пьян, потрясая кулаком, ругает президентов всех славянских государств, то мать в ознобе пьёт горячее молоко с маслом, сидя возле печи, а назавтра снова-заново простужается на полуразрушенной ферме, а то Витя играет на гармошке и поёт тягучие неинтересные песни под одобрительное кивание отца:

Люби меня, девка, пока я на во-оле…Покуда на воле, я тво-ой.

Иногда на звук хромки заглядывал сосед, могучий молодой парень с чёрной бородой, в чёрной борцовской майке в любую погоду, с золотой печаткой на пальце. Он приходил со старинной русской гармошкой — у неё каждая кнопка играет на два тона: когда растягиваешь гармошку, один звук, а когда сдавливаешь — другой… Он был из местных, и отец дорожил дружбой с соседом, хотя сосед почти не пил, правда, любил небрежно занять тысчонку-другую до аванса и, кажется, ни разу ещё не отдавал… Но отцу, щуплому, чужому здесь, из западной России человеку нужен был свой человек. У могучего Володи были выпуклые воловьи глаза, полные непонятной печали. И пел он, никогда не зная слов, тихим мычанием.