Доля ангелов - А. Веста

— Здорово! Сам придумал, писатель?

— Нет, это Суриков, мой земляк. Отец все мечтал меня в родную деревню свозить, тайгу показать. Но так и не успел. Помню, нашу с ним последнюю зиму мы вдвоем изучали карту Куликова поля, а потом летом поехали к истоку Дона, «зачерпнуть шеломом» донской воды. Ночевали под открытым небом, пили из родников, так что на зубах песчинки хрустели. До сих пор эти дни — самые лучшие в моей жизни. Отца всегда принимали за моего деда… Он рано овдовел и лет до десяти воспитывал меня один. Я маму видел только на фотографиях. До сих пор не понимаю, как рядом с ним очутилась Фира, но прожил он рядом с ней недолго, это факт. Кстати, в библейской истории есть множество тому параллелей: очутившись в опасной близости с Юдифью, Саломеей или Эсфирью, мужчины быстро теряют головы. У Фиры уже был сын, мой погодок. Отец усыновил его. Так у меня появился брат Маркел, но мы и не смогли подружиться. Чужие мы какие-то были, совсем чужие. Даже люди в очереди были ближе мне, чем мачеха и названый брат, словно они прилетели с другой планеты. Отец часто спорил с женой, заводился с пол-оборота. Фира была дама начитанная и остроумная, с такой не поспоришь. История — набор анекдотов, народ — скопище идиотов. Деньги и комфорт — вот главное! Отец пытался им что-то доказать, обратить в свою веру, но его сердце просто сломалось.

— А я помню своих родителей очень молодыми. До десяти лет у меня было счастливое детство. Летом — дача, цветы, море, путешествия. Зимой — английская школа, коньки, театры, музеи, книги. Знаешь, кто-то из поэтов сравнил семейный уют и покой с «цветком над бездной». Все кончилось в один день, они вдвоем возвращались на машине из гостей. Столкновение на трассе, пожар… Меня отправили в приют.

— Ты не похожа на детдомовку. Я уверен, что голубоглазых блондинок сейчас же удочеряют состоятельные граждане.

— Так бы оно и было, но я от них сбежала.

— А дальше?

— «А дальше — тишина».

— Подписка о неразглашении государственной тайны, клятва «синим небом, землей, или хлебом на острие меча»?

— Хлебом?

— Да, так клялись в верности воины-язычники в княжеских дружинах. Их клятва называлась «рота».

— Во мне есть что-то языческое или воинственное?

— Скорее всепобеждающее, я даже на тебя смотреть побаиваюсь.

— Ты так же быстро капитулировал перед той незнакомкой?

Удар ниже пояса. Да и глупо рассыпаться охрипшим соловьем, в прямом смысле проспав рубиновый перстень.

* * *

Поезд «Крим» мы разыскали на запасных путях. Растормошили спящего проводника, он еще не сдавал содержимое своего клеенчатого планшета, но билета моей роковой попутчицы у него не оказалось. И тут я все-таки вспомнил, где видел эти порочно припухлые губы, веки, похожие на цветочные лепестки, жемчужную кожу и рыжую гриву. Меня даже потом прошибло от этого открытия: Анелия позировала Маркелу в его рекламном проекте! Фривольно раскинувшись на тигровой шкуре, она держала в правой руке серебряный меч. Однако главным сокровищем на снимке были ювелирные цацки — кованый пояс с алмазами и алмазные подвески.

Я нащупал в кармане куртки ключи от особняка Маркела. Ничего не объясняя Маше, я поймал такси и, решительно усадив ее на заднее сиденье, повез за город в Тихую Пристань.

Массивные ворота были не заперты. Мы прошли по мощеной «итальянской» дорожке мимо пустых бассейнов и запертых чайных домиков. Перед домом я остановился, как конь перед полыньей, позвоночником чуя неладное.

Хлопала на сквозняке сорванная ставня, дверь подалась со зловещим скрипом. В доме, казалось, побывал тайфун: все было перевернуто вверх дном. Громили безо всякого смысла, потроша подушки, переворачивая ящики, срывая бархатные завесы, круша кузнецовский фарфор и весь почти дворцовый интерьер. Ночной ветер шелестел бумагами на полу.

Я прошел в лабораторию. Все прельстительные картинки были сожжены в жерле камина. Пепел был еще теплый.

— Что это? Обыск? Погром?

— Похоже, здесь и вправду что-то искали… На домушников не похоже.

Я плотнее задернул шторы и зажег свет. Дубовые панели, украшавшие стены, были сорваны, в кирпичной кладке темнел провал, похожий на взломанный тайник.

Старые письма, облигации, крупные купюры и фотографии шелестели под ногами, как осенняя листва, но грабителей не интересовали ни деньги, ни семейный архив.

Я поднял трубку телефона, чтобы вызвать милицию. Маша запоздало остановила мою руку:

— Не трогай! Телефон наверняка прослушивают…

— Откуда такие подозрения?

— В кино видела. Лучше скажи, зачем мы сюда приехали? Блестящая научная интуиция привела тебя на место погрома?

— Нет, Маша. Здесь я впервые увидел Анелию.

Маша едва заметно вздрогнула, и я осекся. Все же она была невестой Маркела, и может быть, даже любила его. Стоп, стоп! Сейчас я опять заведусь, и кони Люцифера порвут удила.

— Ты не так поняла, — поправился я, — я видел только ее снимок на глянцевой бумаге. Она совсем недавно позировала Маркелу. Мой брателко задумал проект для крупной алмазной компании. Для этого он выловил в мутной водичке ровно сто золотых рыбок и, присыпав драгоценностями, фотографировал для рекламы. Но откуда эта шельма узнала о перстне в трости, если даже Маркел еще не успел узнать об этом?

— Да, друг Арсений, видимо, ты столкнулся с матерой разведчицей.

Я довез Машу до метро. Дальше она запретила себя провожать.

Дневник факира оставался единственной ниточкой в моих руках, ведущей к перстню, и мне предстояло распутать этот клубок Ариадны.

* * *

«…В военном Свердловске не было раздельного обучения, и я крепко сдружился с Анастасией. Третьим в нашей неразлучной паре „цирковых“ был Оюшминальд Бровкин. Его странное имя было составным и расшифровывалось героически: „Отто Юльевич Шмидт на льдине“. До войны с немцами его звали Отто, но во время войны спешно переименовали в Юшу. Юшка был единственным отпрыском высокопоставленного тылового чина НКВД.

Я злился и ревновал, предчувствуя, что рано или поздно мы схлестнемся из-за Насти. А пока мы по очереди носили за ней коньки и связку книг. Настя слышала мои мысли, а я слышал ее, и мы беседовали безмолвно. Я забыл сказать, что в переполненном эвакуированными Свердловске, мы жили в маленьком путевом вагончике, из окна которого торчала труба буржуйки, но это было надежное и уютное жилье, и Настя часто заходила погреться в нашу „теплушку“, и как полагается, я не знал, чем развлечь и занять свою гостью.

„Давай возьмем перстень Вольфа! В нем живет маленький красный карлик, он знает прошлое и будущее. Он похож на китайского мандарина: раскосый, как лама Дацан. Он кривляется и грозит пальцем“.

Я был готов на любые безумства, лишь бы она верила мне. Это была смесь мальчишеского озорства и уже вполне мужское желание удивить и потрясти это таинственное создание с лилейной кожей и сапфировыми глазами.

Кинг запрещал мне трогать трость, но в тот вечер он где-то задержался. Я достал из тайника под вагонной полкой, служившей мне кроватью, посох Вольфа и вынул перстень. Я уже знал, как вызвать „дух камня“. Нужно было надеть перстень на левую руку, мысленно задать вопрос и прикрыть глаза. В ожидании ответа надо было дышать ровно, чтобы расслышать слабый голос камня и не „расплескать“ изображение.

Внутри камня родилось слабое свечение. Настя заглянула в мерцающую глубину, крупно вздрогнула и закрыла лицо ладонями:

— Нет, мне страшно, давай лучше спрячем его!

Внутри камня, как в алом аквариуме плавала спящая голова. Вокруг нее колыхались размытые космы, похожие на солнечные протуберанцы.

„Ты, кто живет в этом камне, покажи мою мать!“ — беззвучно приказал я.

Губы „мертвой головы“ страдальчески дрогнули, тяжелые веки приоткрылись, и мир вокруг меня окрасился кровью.

Я увидел ребенка лет шести или семи, большеглазого, с нежной кожей и мягкими золотисто-русыми волосами и не сразу понял, что это я сам. Мальчишка хныкал и протирал глаза. Дощатая дверь трещала под ударами.

— Откройте! Наркомат внутренних дел!

— Мама! — позвал ребенок.

— Тише! Тише!

Молодая женщина, стоя на коленях, натягивала на ноги мальчика теплые чулки и тяжелые зимние ботинки. Почему лицо ее не осталось в моей памяти? Я помню даже кружевной воротничок на сером платье; последние дни она спала одетой, но не помню ее лица. Задыхаясь от спешки, она выталкивала меня с черной лестницы:

— Беги!

У крыльца дымил черный автомобиль, по осенним лужам растекались радужные бензиновые всполохи. Я не знал, куда мне идти, и топтался в темном осеннем дворе. В наших окнах, единственных во всем доме, горел свет. Я услышал приглушенный крик, посыпалось битое стекло, и я бросился обратно, вверх по лестнице. Я колотил в дверь, но запор уже захлопнулся, и я не мог попасть туда.