К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

— Папа, — спрашивает она у отца, — а война правда кончилась?

— Правда, девонька, правда, — улыбается ей сержант, что сидит напротив.

У сержанта по-мордовски круглое лицо, весёлые глаза, на японском фронте он потерял половину правой ноги, а на левой руке три пальца.

— Эх, братка, — улыбается он и Игнатию, — заживем мы теперь — лучше и не надо!

А Игнатий тоже не может поверить, что дочь с ним рядом. Сколько он хватил, где только не был, пока нашёл её.

На одной из станций Игнатий покупает бутылку самогонки и с сержантом они выпивают. От самогонки у него кружится голова, ему легко, он словно парит в воздухе, и уже не кажется, что поезд идёт туда, где не бывает солнечных дней, и где всё сыро и безысходно. Там, куда идёт поезд, его родное село, в нём он поднимет свой дом, выучит дочь, поставит её на ноги.

— Ничего, и мы заживем! — словно понимая, о чем думает Игнатий, говорит сержант.

Он тоже из деревни, там у него жена и две девочки.

— Вот, — показывает он на потерянную ногу, — всё равно ждут. Приезжай, пишут, родимый тятенька, хоть какой.

Сказав это, сержант отворачивается к окну и курит.

Встречали сержанта с мордовским лицом похожие на него дочери и маленькая, с подростка, жена. Все плакали от радости, а когда шли с вокзала, девочки крепко держались за его костыли, а жена всё никак не могла найти себе места. Она суетилась, как пойманная в клетку мышка, то забегала вперед, то отставала, и всё не могла успокоиться, чтобы не плакать.

Не проснись Антошка, дед Игнатий, наверное, ещё долго бы находился в своём прошлом. Чего только не было в его жизни, пока не поставил дочь на ноги, не выучил её, не выдал замуж. Но Антошка проснулся, и они выходят на улицу. Дождя уже нет, воздух чист и прохладен, пахнет свежескошенной травой, смородиной и прелыми грибами, солнце уже на закате, а с другой от него стороны в небе яркая радуга. Дед Игнатий и Антошка садятся на крыльцо и смотрят на радугу. Деду Игнатию она говорит о том, что завтра будет хорошая погода, ребятишки пойдут за смородиной, бабы — за брусникой, а мужики — на реку ловить хариуса. Он бы и сам сходил на реку, посидел у костра, послушал, о чём говорят мужики, но нет уже сил, да и Антошку не на кого оставить. А Антошке кажется, что за радугой большой и красивый мир, в котором с неба никогда не сходит солнце, а на земле круглый год стоит лето.

Запоздалое прозрение

В ленинградский период жизни Марья Филипповна обрела широкий круг друзей и знакомых из числа людей, причастных к искусству. Одни из них уже состояли в творческих союзах, другие ходили в кандидатах на вступление в них.

Сама Марья Филипповна окончила институт с гуманитарным направлением, занималась самообразованием, и поэтому на всё имела свою точку зрения. Выражала она её по-разному, всё зависело от темы и аудитории, но всегда делала это с большим и артистическим подъёмом.

— Ах, этот Айвазовский! Сколько в нём экспрессии! — восклицала она, когда речь шла о живописи.

В кругу литераторов она говорила:

— Как хотите, а Драйзера я обожаю!

Если речь шла о музыке, предупреждала:

— Только не говорите о Бетховене! Это моя слабость!

Видимо, полагая, что в суждениях её много оригинального и смелого, и они не каждому нравятся, она всякий раз подчеркивала:

— Не знаю, как вы, а я хочу одной правды.

В аудитории попроще, где в искусстве выше отечественного не поднимались, Мария Филипповна была более категоричной и не терпела возражений.

— Кто это вам сказал, что Пушкин — поэт народный? — перебивала она собеседника и, ссылаясь на «Евгения Онегина», говорила, что Пушкин — зеркальное отражение высшего общества в его время. Если собеседник с ней не соглашался и отсылал ее к «Цыганам», она сердилась:

— Не путайте, пожалуйста, народ с цыганами.

Уже немолодой Марья Филипповна переехала жить на Колыму. Устроившись в своём посёлке библиотекарем, она стала искать равных себе по интеллекту. Сделать это оказалось непросто. Посёлок был небольшим, все были заняты своей работой, и до её интересов никому не было дела. В библиотеку ходили одни дети и брали книги только с картинками. Однажды парни из общежития забрали у неё весь комплект журнала «Огонек», а когда вернули, оказалось, что все иллюстрации красивых девушек в коротких юбках и с глубокими декольте вырезаны. Один раз пришел старый эвенк по имени Миколка.

— Читай не умей, — сказал он. — Дай толстый книг, внук учить нада.

— Как же Вы его будете учить, если читать не умеете? — спросила Марья Филипповна.

— Внук голова большой, сам учить будет, — ответил Миколка.

Ходил в библиотеку вдовый хохол Поддуба. И он брал толстые книги, но каждую из них возвращал на следующий день. Заподозрив, что Поддуба их не читает, Марья Филипповна по содержанию одной из них задала ему несколько вопросов. Поддуба по каждому из них краснел и мялся, как нерадивый школьник на экзаменах, а потом вдруг сказал:

— Марья Филипповна, диты у мэни сироты, лыхо мэни з ными.

И предложил ей выйти за него замуж. Марья Филипповна замуж за него не вышла, она всё ещё жила искусством. Много читала, переписывалась с ленинградскими друзьями и даже писала работы на литературоведческие темы. Ленинградские друзья отвечали редко, в письмах обязательно что-то просили, один биохимик постоянно просил выслать ему оленьего ягеля для изучения его молекулярной структуры методом ядерно-магнитного резонанса. Марья Филипповна ягель ему высылала, пока не узнала, что из него он делает на подпольную продажу антибиотики. В отзывах на литературоведческие работы из редакций журналов Марье Филипповне писали, что они оригинальны по постановке вопросов, но опубликованы быть не могут, потому что содержат спорные положения и противоречия.

Шли годы, Марья Филипповна старела, с тонкими чертами лица и стройно сложенная по приезду на Колыму, теперь она стала приземистой, в сложении появилась угловатость, на лице морщины. Когда ленинградские друзья её совсем забыли, а журналы перестали отвечать на её работы, Марья Филипповна ощутила большой перелом в осознании себя. Она поняла, что и ленинградцы, и журналы для неё были, образно говоря, зеркалом, в котором она хотела увидеть себя не хуже других, теперь же, лишившись его, уже никогда не узнает, кто она есть на самом деле.

С осознанием этого изменился и образ жизни Марьи Филипповны. Вставала она поздно, днём, кроме как по домашнему хозяйству, ничего не делала, вечером шла в библиотеку, отсидев в ней положенные часы, возвращалась домой, ужинала и ложилась спать. Всё стало однообразным и серым, ничто в её жизни не горело и не тухло, всё катилось само собой, без желаний и воли. В квартире, словно в ней не было окон и не зажигались огни, всё стало тусклым, давно не передвигавшаяся мебель, казалось, вросла в пол, а от старости стала похожа друг на друга. Марья Филипповна уже путала диван с тахтой и часто засыпала там, где её захватывала ночь, утром искала в кухонном буфете то, что лежало в комоде, а видя себя в полированной дверке шифоньера, думала, что смотрится в зеркало. Вкрался в квартиру и запах старости. В нем стояли приторность горькой полыни и затхлость курной избы.

По весне Марью Филипповну стала мучить бессонница, и она поехала в район к психиатру. Кабинет его был расположен в психоневрологическом отделении больницы. В ожидании приёма к нему сидел крупного сложения мужчина лет пятидесяти пяти в поношенной пижамной куртке, потёртых армейских галифе и в тапках на босу ногу. У него были толстые усы, кавказский нос и живые, с лёгкой, как после небольшого похмелья, поволокой глаза.

— А-а, и ты сюда! — весело встретил он Марью Филипповну. — Давай! Здесь всех принимают! И дураков, и умных. Не знаю, как тебя звать, а меня Иваном Парфёнычем, — представился мужчина, — вот он, лепила наш, — мотнул тапком Иван Парфёныч на дверь кабинета психиатра. — Захарием Марковичем звать. Заходи, — и, забросив ногу на ногу, рассмеялся: — Сразу спросит: а в какой это карете Пушкин на свидание с Натали ездил? Какой ответ, такой и диагноз, но имей в виду: не шизиков у него не бывает. А я его один раз спрашиваю: «Захарий Маркович, а на каком это коне сидел Кутузов, когда ему голову оторвало?» «Как, — удивился он, — и ему уже голову оторвало?!» Вот это и есть наш лепила, — снова рассмеялся Иван Парфёныч.

«Сумасшедший или пьяный», — не поняла его Марья Филипповна. А Иван Парфёныч, уже широко расхаживая по комнате, продолжал:

— Вот ты говоришь: сумасшедший должен сидеть за решёткой. Ха! Как бы не так! А почему Наполеона за неё не посадили? Разве загубивший из больного тщеславия и каких-то высоких, только ему известных соображений, тысячи жизней не сумасшедший? А возьми Македонского? И он не сумасшедший? Тогда скажи: чего ему надо было в Индии? А? Ну, ладно, допустим, наш Гурий, — махнул Иван Парфёныч рукой в сторону расположенной через коридор палаты больных, — он хоть и говорит, что Македонский, но в Индию-то никого не водил и никого в ней не гробил. Так за что же его за решётку, а Македонского в великие полководцы? А? — сердито закончил Иван Парфёныч.