Серпантин - Александр Мильштейн

Он вышел из джипа и пошёл по набережной, чувствуя странное возбуждение во всех мышцах. Глядя на взрослые тренажёры, стоявшие в парке среди детских каруселей, Манко подумал, что чувство, которое он испытывает, что-то напоминает... Тренажёры были настоящие, списанные, очевидно, из авиации, где на них тренировались пилоты и космонавты. Это были полые шары из арматуры, в которых человек мог вращаться вокруг всех своих осей. Как на рисунке Микеланждело, или да Винчи, который, кажется, вообще служит эмблемой человека... Манко когда-то тоже там вращался, ходил в авиаклуб... А сейчас ему хватало даже просто смотреть на этот тренажёр, при этом он думал, что пока он не ушёл из бокса, было проще... Он тогда шёл на руках и на ногах... Руки упирались в размазанного в воздухе противника, окружавшего его со всех сторон, а ноги ощупывали почву под ногами, это была очень чёткая позиция... Жизненная, да, а потом, когда он ушёл с ринга, всё приняло совсем другие формы, вплоть до давешнего чувства на дороге, когда ему показалось, что он завален лавиной и не знает, где верх, где низ... Манко понял, что лицо спавшего на дороге парня он уже не может вспомнить... Он зашёл наугад в какое-то кафе, взял сто грамм. Там играла музыка, и Манко расслышал слова: "Я отражаюсь в зрачках зверя... Алушта - пауза между смертью и смертью..."

Он выпил водку и пошёл быстрыми шагами прочь, уже на улице вспомнил, что не расплатился, но возвращаться не стал. Может быть, "Алушта" ему просто послышалась? Скорее всего, - подумал он, - но что тогда там было — в песне? Алушта, галушка, баклуша... Он не мог найти рифму... Опушка? Может быть, опушка, - подумал он, - а может, и Алушта была, что мы вообще знаем... Он вспомнил, что кто-то ему говорил от чего умер Курёхин... Рак сердца... Так не бывает, - сказал тогда Манко, - или-или... Он действительно думал, что умирают либо от рака, либо от сердца, но так, чтобы это сошлось в одном... Манко подумал, что за Курёхина надо выпить, за упокой души, хоть он и не понимает эту музыку... Он вернулся в кафе, взял ещё сто... Ему вспомнился его родной дядя - который и привёл его впервые в секцию бокса. У дяди не было своих детей, и он, что называется, "отдавал Лёне всю душу"...

Манко вспомнил, как дядя вёл бой с тенью и сломал себе нос... Странно было это вспоминать, особенно во время похорон... Дядя давно умер, но не молодым, как Курёхин, а в приличном для смерти возрасте... Манко на похоронах представлял себе дядю в шляпе, сражающегося с тенью на кирпичной стене в их дворике... Дядя это делал, ожидая, когда придёт домой его брат, отец Манко, что-то нужно было дяде от него в тот вечер, он зашёл без звонка, не застал дома... Вышел во двор и стал, чтобы убить время, боксировать со своей тенью... А потом пришла семья Манко и увидели родственника на скамейке с кровавым лицом, отец закричал: где, кто... Смешно на самом деле, - подумал Манко, - но это мог только дядя Коля, я на такое не способен, даже при всей ситуации... Вот только не нравится мне это чувство... Странная такая круглая клетка... Манко стоял рядом с тренажёром, сжимая руками рёбра-рельсы, которые, закругляясь вверху, резали небо на синие ромбы. Потом отпустил их и пошёл не совсем твёрдым шагом по набережной. Увидел табличку со словами "Номера с питанием" и свернул в калитку какого-то санатория, или бывшего санатория, ему было теперь уже совершенно по сараю, и через десять минут он ввалился в белую комнатку и, не раздеваясь, рухнул на кровать, которая издала громкий стон. Прежде, чем заснуть, Манко вспомнил рассказ отца о том, как когда-то в молодости в общественном туалете на него обрушилось стекло. Выпало из рамы - само по себе, может от ветра, и упало на отца огромными осколками. У стоявшего рядом человека так порезало детородный орган, что еле сшили, и никакой он теперь был не детородный...

А отец, выходя из дому, долго думал, надевать ли широкополую шляпу. В конце концов надел - и, по его словам, это его спасло. Эту историю отец рассказывал Манко ещё в детстве, и сейчас Манко подумал, что если бы отец тогда не надел шляпу, то могло бы не быть теперь никакого Лёни... Это было бы странно... Или не странно? Никогда не рождаться... Но во всяком случае, Манко раньше об этом никогда не задумывался. Он решил купить себе завтра шляпу... Стекло-не стекло, но солнечного удара можно избежать... Он вспомнил ржавые останки бульдозера, которые видел днём на одном из пляжей... Вдруг приподнялся, сел на край кровати, взял в руку член и стал поворачивать его по часовой стрелке, чувствуя при этом примерно то же, что водитель грузовика с заглохшим на морозе двигателем, когда вращает вставленную в ротор железку...

Манко крутил свой член и будучи уже в невесомости... И в полном согласии с законом сохранения импульса... Тело Манко теперь тоже вращалось... В ржавом остове бульдозера, летящего в космосе... Лёня Манко... Скажем, спал... А что делали другие персонажи, мы ещё не знали...

Один, кажется, пытался припомнить свои стихи двадцатилетней давности... Точнее песенку - из несостоявшегося кинофильма... На музыку Бродского... И бродил один, без своей девочки, по вечернему Коктебелю...

Девочка давным-давно спит, а у Доплера бессонница... Красный закат - к похолоданию, - думает Доплер, а потом бормочет: ...полный штиль, только что-то за краем... понта движется, номер газеты, или скат, заблудившись, летает над асфальтом, в разрез поднебесной входит солнце - сеченье аорты там, где крови становится тесно, и она льётся в море, из порта выплывает ремонтный бульдозер... Лязг и скрежет зубов... Визг геенны... На воде остаются полозья... Пахнет нефтью... И, значит, вселенной... Адью, суша! Вон стайка нудистов... Входят в воду..."

Доплер на этом останавливается, хотя последние строчки он прекрасно помнит.

Но, во-первых, он потом видел у кого-то ту же самую рифму, во-вторых, все эти игры "с понтом" наверняка уже кем-то сыграны, - думает он... И, в-третьих, всё это как-то тяжеловесно... А так у песни нет ни конца, ни начала... Так лучше, - решает Доплер и идёт дальше, а мы на всякий случай подбираем... выброшенные из песни слова: "...сквозь щель горизонта... виден красный белок мариниста... он давно уже пишет для понта..."

Глава 8. Куриный бог

Когда Линецкий последний раз здесь отдыхал, на весь посёлок было две столовые.

В "Книге жалоб и предложений" одной из них кто-то тогда сделал запись: "Единственный продукт, которым у вас нельзя отравиться - это хлеб". Наверно, это была правда, и люди не травились поголовно котлетами только потому, что они на самом деле были из хлеба - котлеты... А те, кого на мякине не проведёшь, выстроились в очередь за новоиспечёнными "крымскими пирожками", в которых, по слухам, на самом деле было мясо... И ничего - остались живы - тёртые калачи... А у Линецкого было сильнейшее отравление - откачивали в поселковой больнице... На три дня кишечник Линецкого стал тогда как бы частью местной системы водоснабжения и канализации... Он всё это не забыл, нет... Но, по крайней мере тогда, был простор, воздух, ветер с моря... А теперь всё было законопачено фанерой и жестью, воздух был спёртый, всюду пахло горящим мясом...

В такой атмосфере могут и не откачать... - тоскливо подумал Линецкий. Ему хотелось бежать от этой новой цивилизации куда глаза глядят... Он утешал себя тем, что это они и делают - пробираются в толпе, заполонившей всю набережную, к самому краю посёлка.

Их целью был далёкий холм, который Переверзев показал Линецкому с катера... Вот только теперь его не было видно... Трактиры казались нескончаемыми... Двери их были открыты, везде зеленели бильярдные столы. Или это был один непрерывный стол? Казалось, что если бы он в первом ткнул кием, или просто так - рукой, шарик, тот докатился бы до края стола последнего... "Я качусь, пока хватает сил, - вспоминал Линецкий слова древнего шлягера, - может быть, всё было бы иначе..."

- Давай перекусим, - сказал Переверзев, - а то потом, когда расположимся, сразу же идти обратно не захочется... А есть-то хочется уже сейчас, правда?

- Мне нет, - сказал Линецкий, - но пойдём.

Они зашли в трактир под названием "Бубны", не потому что это название вызвало у кого-то из них какие-то ассоциации, просто мимо как раз проходили. В трактире были кирпичные стены, полудохлые растения в горшках, плохо опохмелившиеся музыканты на маленькой сцене лабали блюз. Линецкий открыл кожаную книжечку меню и прочёл на первой странице, что трактир под названием "Бубны" был в Коктебеле ещё в начале двадцатого века. Тогда он принадлежал греку Синопли. В трактир стал захаживать Волошин сотоварищи. В предисловии к списку блюд были даже процитированы стихи кого-то из "обормотов": "Нормальный дачник - друг природы. Стыдитесь, голые уроды!"

Во время Первой мировой в залив вошёл немецкий эсминец, выпустил один-единственный снаряд и превратил "Бубны" в щепки... Трактир был единственной в бухте заметной из открытого моря постройкой. По счастливой случайности никто тогда не пострадал...