Подполковник Ковалев - Борис Изюмский

Все двадцать шесть хат тихого лесного сельца, вместе с жителями, сожгли каратели в марте сорок третьего года. Лишь одному колхозному кузнецу, Иосифу Иосифовичу Каминскому, удалось вырваться из огня с мертвым пятнадцатилетним сынам Адамом.

И сейчас, отлитый в бронзе, стоял над Хатынью кузнец, держа на руках обуглившееся, прошитое автоматами тело подростка. В огне остались другие дети Каминского — Адепа, Ядвига, Миша, Випа…

Открыты калитки в сожженные дворы, высятся только трубы. На каждой из них, на медной дощечке, — имена убитых. Сто сорок девять…

Вот целая семья Иотко. Отец, мать, семеро детей. Младшему — Юзику — был тогда год.

Мерно бьют колокола, поют реквием всем белорусским Хатыням…

А надпись на белом мраморе взывает: «Люди добрые, помните…»

Сумрачно темнеет бор вокруг Хатыни. Юзику сейчас было бы под тридцать…

Ковалев снял фуражку, и сын сделал то же.

Молча возвращались они к машине.

…Зазвонил телефон. Военком города спрашивал:

— Владимир Петрович, ты завтра на бюро горкома партии будешь?

— Буду.

— Ну, лады, там поговорим, есть к тебе дело. До завтра.

Это, наверно, о допризывниках.

— Пойду к себе, немного почитаю, — сказал Ковалев жене.

Он просмотрел сегодняшние газеты. Все, что происходило сейчас в мире — выстрелы на улицах Белфаста, состыковка корабля «Союз» со станцией «Салют», подготовка к ленинскому юбилею, невинная кровь во Вьетнаме, — все это, конечно же, было и частью жизни поколения Ковалева, самым прямым образом касалось его судьбы. И не только потому, что, скажем, он в полку, вместе со всеми офицерами, готовил умелых воинов. Но и потому, что просто не представлял себя вне этой борьбы, вне интересов, горестей и радостей безумного и прекрасного мира.

Тысячу раз прав Ильич, говоря, что революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться.

* * *

Из ящика стола Ковалев извлек заветную тетрадь с надписью «Военная косточка». Он уже набросал три главы о юности героя. Но, может быть, сначала восстановить в памяти некоторые места русановских записок?

Владимир Петрович начал их перелистывать. Будто люди с другой планеты… Конечно, было у них и свое понимание долга, чести, данного слова, было бесстрашие, даже презрение к смерти.

Но этот ограниченный, куценький мир!..

…Темно-зеленый кант офицера конной артиллерии сразу ставил его выше представителей других родов войск. Не говоря уже о синекантовом «пижосе» — пехотинце, который: «На кляче водовозной копает редьку натощак (понимай — падает с лошади) и, на ученье осторожный, он признает лишь только шаг».

Когда-то Наполеон, при вторжении в Россию, бессмысленно бросил вплавь через Неман польских улан, сказав: «Я дам полку за эту переправу лишнюю пуговицу на мундире и оставшиеся в живых будут счастливы».

…Офицер конно-артиллерист вносил «ревере» — пятьсот рублей золотом. Официально — на покупку коня, по сути — в доказательство принадлежности к имущим.

Остальное офицерство влачило довольно жалкое существование, нуждалось. Брак военное начальство разрешало не ранее двадцати восьми лет.

Ковалев протянул руку к книге с закладками. Книгу недавно прислали ему из московской библиотеки имени Ленина.

Офицер русского Генерального штаба П. Режепо, ведавший статистикой офицерского корпуса, лет шестьдесят тому назад издал свои заметки.

Здесь приводились любопытные цифры: более двух третей полковников царской армии не имели высшего образования; средний возраст ротных командиров был… сорок шесть лет.

Есть над чем подумать и с чем сравнить.

Ковалев возвратился к запискам Русанова.

«Был у нас в полку штабс-капитан Лагин, — писал он. — Как-то зашел я к нему домой. Смотрю: стоит на одной ноге посреди комнаты. И руку мне подает, не меняя положения.

— Что с вами?! — с тревогой закричал я.

— Ничего особенного, — услышал спокойный голос, — в нашей дыре какие удовольствия? Я же промучаюсь полчаса на одной ноге, а затем с наслаждением буду стоять на двух.

А в другой раз этот штабс-капитан в сильный ветер развлекался тем, что на коне проскакивал галопом под вращающимися крыльями ветряной мельницы.

Или еще одна фигура — наш полковой отец-командир. Любитель шампанского марки „Моэт шандон уайт стар“, рижского пива „Вальдшлехен“, сыра рокфор и спаржи. Он был владельцем отменной своры поджарых борзых и коляски, запряженной четверкой серых. Придумал любопытный способ пополнения своего кошелька. Раскладку овса для полковых коней выводил в отчетах ежедневно, в воскресенье же приказывал овес коням не выдавать. А дабы они сил в этот день не тратили, даже на помахивание хвостом, вменил в обязанность дневальных отгонять мух ветками. Воскресный же фураж, переводя в рубли, брал на свои нужды».

…Еще впервые знакомясь с русановскими записками, Ковалев окончательно утвердился в желании рассказать о жизни наших офицеров.

Вот хотя бы его замполит майор Юрий Иванович Васильев. Это офицер новой формации. Унаследовав убежденность комиссаров гражданской и Великой Отечественной войн, он дополнил ее основательными военными знаниями, полученными в академии, был человеком разносторонних и глубоких интересов.

Заочно окончил университетский факультет журналистики, безупречно знал английский язык и, когда оставался наедине с Ковалевым, иногда с удовольствием говорил по-английски.

Майор Васильев прекрасно понимал свое место и «комиссарское назначение» в армии, занимался делом увлеченно, вовсе не собираясь подменять командира полка. Юрий Иванович терпеть не мог в наглядной агитации дурновкусицу, как он называл. Избегал «просидок» от совещаний, свирепел, если сталкивался с припиской побед там, где их нет, с очковтирательством. Ну и досталось от Васильева сержанту Мальцеву за его склонность пускать пыль в глаза начальству.

В майоре так же прочно, как и в Ковалеве, сидела неприязнь к лишним словам. Он остерегался их цветистости, высокопарности. При пустой велеречивости морщился, как от зубной боли или фальшивых звуков.

Как-то сказал, имея в виду лейтенанта Санчилова: «Сначала надо помочь, а потом читать нравоучения, если без них нельзя обойтись».

Очень моложавый — в тридцать три года Васильев выглядел лет на двадцать шесть, — подвижный, общительный, Юрий Иванович пользовался всеобщим уважением и у ветеранов, и у новичков. От него шли энергия, бодрость, заряжая душевные аккумуляторы окружающих.

Влюбленностью в профессию, истинной интеллигентностью — что не исключало сильную волю, граненную тактичностью, — Васильев напоминал Ковалеву учителя истории в суворовском — Веденкина.

Владимир Петрович часто думал о своих воспитателях юности.

Сейчас, с высоты сорокалетнего возраста, они казались Ковалеву идеалистами, но не в ироническом, уничижительном смысле этого слова, а в самом возвышенном, в каком мы говорим о благородных и одержимых.

Эти воспитатели и своих подопечных, к счастью, а порой и к беде, сделали подобными себе.

К счастью потому, что, как правило, сформировали натуры цельные, чистого горения, не поддающиеся конъюнктурным веянием, не склонные к обывательскому себялюбию. А к беде, если это только можно назвать бедой, потому, что еще долго после суворовского витали его воспитанники в розовых облаках упрощенного понимания окружающего мира, были слабо подготовлены к столкновениям с бытом, житейскими трудностями, не могли постичь глубину и многоликость человеческих отношений.

Не так сразу пришли и взрослые чувства долга, ответственности, зрелость в суждениях. Сначала было: только черное, только белое, только да или нет, хорошо или плохо. Третьего не дано, как на уроках формальной логики.

Нюансы, многогранность характеров воспринимались как беспринципность, как отступление от святых идеалов. И тогда заносило, тогда бросало на «дзоты», а «дзоты» оказывались выступами жизни.

Пришлось получить от нее немало ощутимых тычков за прямодушие, граничащее с наивностью, за недостаточную, но необходимую гибкость, прежде чем к здоровому и неистребимому идеализму прибавился спасительный заряд земных представлений и свойств.

Ковалев, заложив ладони под мышки, прошелся по комнате.

Или еще один его офицер — начальник штаба полка майор Карпов.

Педантичный, невозмутимый, въедливый, ходячая военная энциклопедия, образец работоспособности.

В Карпове — неизменно стремление сочетать суровость службы с возможным комфортом (Вера ставила это в пример мужу). Карпов внес посильные удобства в свою штабную машину и в свой кабинет. Тихим голосом, но жестковато повелевал он людьми, требовал от командиров докладов правдивых и точных, прививал им штабную культуру.

В нем было какое-то природное изящество: в походке, в филигранной работе. Он легко, словно бы это ему ничего не стоило, переносил огромные перегрузки. И всегда при этом был подтянут, бодр, свеж. На первый взгляд Карпов мог показаться несколько штатским. Возможно, потому, что носил очки с золотой оправой? Но стоило прислушаться к железной воинской логике Карпова, приглядеться к его армейской деловой хватке, умению все подсчитать, опираясь на возможности новой техники, предусмотреть, организовать, как ложное ощущение штатскости исчезало. Он наделен был оперативным мышлением, редкостной способностью мгновенно схватывать обстановку.