Самая страшная книга 2024 - Дмитрий Александрович Тихонов

зашептал радостно:

– Собирается зверье-то. Ох, несладко придется нашему гостю…

Сумерки уже окончательно уступили ночи, и в непроницаемой темноте, стиснувшей тропу с обеих сторон, бесшумно плыли парами злые желтые огоньки. То были волчьи глаза, пристально следящие за человеком, который стоял перед воротами. Он повернулся спиной к забору, расставил пошире ноги, вытащил из ножен саблю. Лунный свет лег на лезвие белым инеем.

– Нападут? – спросил человек. – Что им на брошенных коз не охотилось?

– Нападут… – еле слышно проскрипела в ответ собачья голова. – Старшая приказала… Не посмеют… ослушаться…

Вот от сплошной стены мрака отделилось темное пятно, плавно скользнуло на тропу, оказалось волком, матерым и могучим, с вздыбленным рваным хвостом. За вожаком последовали еще трое – поджарые, но мускулистые, отъевшиеся за щедрое лето. На крыльце за воротами старик торжествующе тряхнул кулаком, наклонился к сыну:

– Глянь, какие красавцы-то! Без огня с такими не справиться. – Он аж притопнул от едкой радости и, не сдержавшись, прокричал ломающимся голосом: – Вот тебе, волчья сыть! Получай, за чем пришел!

Человек на тропе только ухмыльнулся мрачно да отступил еще на шаг, почти упершись спиной в забор. Волки охватили его полукругом и медленно приближались, припадая к земле, скаля клыкастые пасти и низко, гортанно рыча сквозь клыки. Десятки желтых глаз жадно следили за происходящим из темноты.

Вой в доме смолк. Но тишина не продержалась и двух мгновений. Вожак напал первым – резко сорвался с места и, подбежав на пару шагов, прыгнул, целя в горло. В воздухе его встретил сверкнувший серебром клинок. Удар был силен и точен – вожак упал к ногам своего убийцы, разрубленный почти напополам. Но в тот же миг другой волк, кинувшийся в бой сразу за предводителем, ухватил человека за левое бедро, а когда тот, вскрикнув от боли, покачнулся и стал оседать набок, третий зверь бросился ему на грудь и впился клыками в лицо.

Хрипящий извивающийся клубок тел рухнул в траву. Волки трепали и рвали жертву, та билась под ними, изо всех сил сражаясь за жизнь. Наконец человеку удалось просунуть клинок между собой и навалившимся сверху зверем и одним сильным, протяжным движением перерезать ему горло. Сбросив захлебывающегося кровью хищника, человек приподнялся на локтях и с размаха рубанул по спине того, что вгрызался в левую ногу, а затем, едва не опоздав, отмахнулся от четвертого нападавшего, уже подбиравшегося с правой стороны. Острие сабли мазнуло волка по носу, и тот отскочил, тряся мордой. Зверь с перерубленным хребтом судорожно отползал в сторону, истошно скуля. Человек одержал верх.

Он попытался подняться в полный рост, но после пары безуспешных попыток остался стоять на коленях. Лица у него больше не было. Одна щека отсутствовала полностью, и среди багрового месива влажно блестели в лунном свете оголенные зубы. Лохмотья разорванного лба сползали на левый глаз. Правый вытек, скула под ним уже вздулась и почернела от собравшейся под кожей крови.

Ночь, не желая признавать поражение, одного за другим выпускала на тропу новых волков. Они приближались неспешно, косясь на погибших и раненых собратьев, нюхали воздух, скалились возбужденно. Человек не обращал на них внимания. Едва не упав, он дотянулся до собачьей головы, отлетевшей в сторону во время боя, положил ее перед собой. Потом поднял саблю и обеими руками приложил клинок режущим краем к собственной шее. Шумно выдохнул и надавил, потянул вперед и вниз, разрезая кожу, мышцы и жилы. Кровь хлынула потоком. Волки замерли.

Лезвие врезалось в кость, человек надавил сильнее. Его шатало, остатки лица стали молочно-белыми, почти серебряными, как луна в небесах, но он не останавливался. Когда сталь перепилила хребет, дело пошло легче. Голова покосилась набок. Еще несколько быстрых движений – и она сначала свесилась на грудь, удерживаемая лишь лоскутом кожи, а затем свалилась в траву тяжелым комом.

Волки попятились, неуверенно переглядываясь.

Человек – то, что осталось от него, то, что казалось, но не могло быть человеком, – отложил в сторону саблю и, нащупав окровавленными руками собачью голову, поднял ее к плечам. Усадил на обрубок шеи, осторожно поправил, пристраивая. Шевельнулись острые уши. Вздрогнули тонкие черные губы, растянулись в клыкастом оскале. Собачьи глаза, отразив сияние луны, вспыхнули бледно-желтым светом. Существо в монашеском подряснике, насквозь пропитанном кровью, медленно поднялось на ноги и, шагнув вперед, зарычало на волков. Те бросились врассыпную, скуля и поджимая хвосты.

Тишке с отцом с крыльца не видать было, что происходит под забором с другой стороны, но теперь, когда гость вернулся на тропу, ярко освещенную луной, они сумели разглядеть его новое обличье во всех подробностях.

Старик выругался, принялся истово креститься. Тишка остолбенел, придавленный тьмой, посреди которой светились жуткой запретной правдой круглые собачьи глаза. Он так и пялился бы в них, не отрываясь, если б отец не уволок его в сени.

– Нелюдь это! – яростно запричитал старик, едва закрылась дверь. – Адово порождение! По наши души прибыл, воздать за все грехи, вольные и…

В глубине дома раздался гневный лязг цепей. Пелагея по-прежнему старалась вырваться на волю. Отец замолчал, задумался крепко, стиснув виски кулаками. Губы его беззвучно шевелились. Тишка, словно очнувшись от долгого мутного сна, в растерянности мялся рядом, отчаянно прислушиваясь и одновременно пытаясь вспомнить самые серьезные свои прегрешения. По всему выходило, что придется гореть в Геенне Огненной.

– Вот чего, – снова скороговоркой зашептал старик, зажмурившись и прижавшись лбом к Тишкиному виску. – Ты тикай в деревню, сынок. Сейчас через клеть по-тихому выйдешь на зады, там через забор перелазь – и со всех ног в деревню. Стучи везде, крик подымай. Говори правду: нас, мол, псоглавец окаянный порешить хочет! Мол, стаю волчью с собой привел! Прежде всего к Алексашке Репью сунься – он в прошлом годе на Пелагею глаз положил, да к Сытиным на двор – родичи все-таки. Кобели брехать на тебя начнут, ну да и хорошо, лаем-то перебудят всех.

Тишка кивал, холодея от ужаса, не в силах представить, что вот-вот вновь окажется снаружи, в голодной ночи, пахнущей близкой осенью и кровью. Но тятька опять прав: одним им супротив государева нелюдя не выстоять.

– Мы на него все беды свалим, – продолжал отец. – И христиан погубленных, и Пелагеин недуг, и даже коз разбежавшихся. Не тягаться уроду с целой-то деревней, какой бы могучий ни был! Давай, Тимофей, беги, а я тут пока отвлеку его, отведу глаза. Бог в помощь!

Тишка промчался по сеням мимо двери в горницу, выскочил в холодную клеть – темнота хоть глаз коли, – преодолел ее на ощупь, выскользнул через кривую дверцу наружу.