Дневник немецкого солдата - Пауль Кёрнер-Шрадер

Доктор Сименс произносит:

— Когда я смотрю на эту карту и думаю, сколько еще народу пройдет через наши руки, мне становится не по себе.

* * *

Вернулись санитары, перегрузившие за сутки три эшелона. Они полны впечатлений — наслушались свежих новостей с фронта. В районе Лунинца — болота. Мимо этих болот немцам лучше не ходить, там действуют партизаны.

От такой новости настроение у всех окончательно испортилось.

Раненые говорят, что правильное представление о войне они получили только теперь. Раньше они недоверчиво слушали рассказы отцов о трудных позиционных боях в России. Какие могут быть трудности после столь быстрой и приятной прогулки по Франции, Норвегии и Балканам! Но теперь ясно, что отцы не обманывали. Вот она война, во всех своих страшных проявлениях!

Раненые с ужасом говорят о жизни на передовой, где каждая пядь земли искорежена снарядами и бомбами. Вечером перед тобой роща, утром ее уже нет. Ползли мимо сруба, оглянулись — его снес снаряд. Сегодня запомнили перекресток — хороший ориентир. Завтра на месте перекрестка — изрытая снарядами земля.

А огонь русской артиллерии! О нем люди рассказывают с паническим страхом: о снарядах, дважды падающих в одно и то же место вопреки всем законам физики; о воронках, которые из укрытий превращаются в могилы; об обманчивости затишья; о раскаленной, неожиданно раскалывающейся под ногами земле; о непродолжительности фронтового счастья — сегодня не повезло твоим товарищам, но цел ты, ты цел и завтра, а на третий или четвертый день попадешься сам. Да, это не прогулка по Европе, а страшная война.

Теперь они лежат тут, стонут и жалуются, проклинают и ругаются; они уже никого не боятся, им все равно — только бы все это поскорее кончилось.

* * *

Сегодня глубокой ночью у нас поднялся переполох. Было тихо. В открытые окна эвакогоспиталя с улицы доносились приглушенные голоса патрульных.

Внезапно совсем рядом раздался выстрел, другой, третий. Потом началась беспорядочная пальба. Стреляли со всех сторон.

Разобрались только тогда, когда все стихло. Оказывается, в госпиталь пытались пробраться какие-то подозрительные личности. В них выстрелили, они ответили, и началась заваруха.

Возможно, все было и не так. Быть может, «подозрительные личности» померещились часовому, напуганному разговорами о партизанах. Но никому не хочется докапываться до истины.

Утром доктор Сименс снова стоял у карты в комнате для унтер-офицеров. Он искал населенный пункт, только что упомянутый в сводке главной квартиры фюрера. Найдя его, он линейкой измерил расстояние, пройденное войсками за день. Доктор Сименс любит всякие вычисления. Он снова измерил на карте путь наших войск, пройденный ими с начала войны, разделил его на количество дней, прошедших с двадцать второго июня, и, определив среднюю скорость движения, начал искать на карте Владивосток. Измерив расстояние до Владивостока, он установил, что при нынешнем темпе наступления для завоевания всей России нам потребуется восемь лет.

— Это при нынешнем темпе, — сказал Рейнике, когда доктор огласил свои расчеты. — А что будет, если мы и дальше будем напарываться на орешки, подобные Ельне?

— Подумаешь, несколькими годами больше, несколькими меньше, какая разница, — острил доктор. Но тут же, не выдержав, закричал: — Уберите, ради бога, эту карту, иначе я попаду в сумасшедший дом.

Окна нашей канцелярии выходят на дорогу, ведущую на восток. Сотни грузовиков мчатся по ней туда и обратно. Машины высших штабов с опознавательными знаками, ослепительно сверкающими на солнце, проскакивают мгновенно. Медленно катятся тяжело груженные снарядами машины. Навстречу, прижимаясь к обочине, бредут колонны пленных. Из России в Германию гонят табуны лошадей и стада коров. Лошади связаны по четыре в ряд, в каждом пятом ряду солдат-погонщик; из окон госпиталя и из встречных машин на него смотрят с завистью: служба пыльная, но зато в тыл, на родину! Гонят отары овец, стада коров. Все это мешает движению воинских колонн, и потому ругань стоит неимоверная. Разыгрываются такие концерты, хоть закрывай окна. Но жара адская, и мы не можем их закрыть. Может, хоть немного повеет прохладой.

Вот корова попала под машину. Ее столкнули в кювет. Тушу уже облепили мухи. Тут же толпились дети. Откуда они только взялись? Какая-то девочка пытается подоить корову в баночку. Действительно, из вымени брызнуло молоко. У девочки нашлись последователи. Кто-то уже бежит с кувшином. Плевать, что корова мертвая, лишь бы было молоко, ведь люди изголодались.

На шоссе колонна мотоциклистов — это полевая жандармерия и служба безопасности. Вчера они ехали на грузовиках, в кузове которых находились евреи, поляки и русские. Мы отлично знаем маршрут таких грузовиков, если их сопровождают молодчики из службы безопасности.

Всех евреев в городе давно забрали. Остался один сапожник, что живет напротив казарм. Работает он не покладая рук. Шьет офицерам и эсэсовцам ботинки и сапоги. В крепости найдено много шевровых заготовок, кожа для подметок, офицеры несут это сапожнику, прося сшить сапоги для верховой езды или дамские туфли. За работу расплачиваются натурой — хлебом, крупой или сахаром. Сапожник наивно думает, что его не тронут, раз он работает на немцев. Пока есть кожа, его не трогают.

* * *

По раскаленному асфальту гонят колонну женщин — по три в ряду. Молодые и старые, подростки, матери и совсем древние старухи. Большинство из них босиком. Колонну конвоируют потные и ко всему равнодушные солдаты.

Среди женщин паника: послышался скрежет и грохот танков. Женщины уже знают: танки — это смерть. Разворачивая мягкий асфальт, танки мчатся по городской улице, как по полю. Для них не существует, ни препятствий, ни пешеходов, разумеется, если речь идет о местных жителях или военнопленных. Путь должен быть свободен, они направляются туда, откуда доносится гул войны.

Колонна женщин шарахнулась в сторону, остановилась. И тут все они, окончательно обессилев, повалились на асфальт, на землю, под молоденькие липы, совсем недавно посаженные вдоль улицы. Конвоиры заорали истошно, стараясь перекричать грохот танков:

— Встать! Стоять!

Штыками они поднимали несчастных женщин одну за другой.

Вокруг пленных женщин моментально столпились местные жители. В руках они держали ведра с водой, кружки, хлеб, огурцы. Охранники всех разогнали и оцепили колонну, словно это были страшные преступницы.

Я вышел из канцелярии и заговорил с одним из охранников:

— Куда предназначен товар?

— В Терасполь, в лагерь.

— А что они натворили?

— А черт их знает.

— Что же с ними будет?

— Молодых отправят работать. А старухи большей частью сами подохнут. Или же… — Он провел ребром ладони по горлу.

— Почему вы не разрешили им присесть?

— Попробуй разреши. Тогда их больше не поднимешь. Двести километров прошагали. Хлеба нет, воды нет. Падают, как дохлые мухи. Мы и сами-то скоро протянем ноги.

Я медленно пошел вдоль колонны. Нет, мне не привыкнуть к враждебным взглядам людей, которым я хочу добра. Но еще страшнее глаза этих измученных женщин, глаза, невидящие и равнодушные, безразличные ко всему. Может быть, это кажущееся безразличие. Ведь женщины знают, что от человека в фашистском мундире нечего ждать добра.

Я остановился возле старухи, она плакала и причитала. Ее держала под руку девушка лет двадцати, сильная и красивая. Это было видно, несмотря на слой пыли и грязи, покрывшей ее лицо и волосы. Девушка упрямо смотрела в сторону и не желала отвечать на заданные мною по-немецки и по-польски вопросы.

— Что ты натворила, бабуся, если тебя гонят в лагерь? — спросил я старуху.

— Что натворила? — с ненавистью повторила мой вопрос русская девушка, молчавшая до сих пор. — Вырастила пятерых детей и девять внуков.

Очевидно, девушка приняла меня за начальство и, хоть слабо, но надеялась чем-то помочь старухе. От девушки я узнал, за что эту женщину ведут в лагерь, где она, как мне уже пояснил охранник, умрет. Немецкие солдаты забрали у нее трех куриц. Четвертую она спрятала. Кто-то из солдат увидел эту курицу и попробовал ее поймать. Старуха шуганула курицу камнем, отгоняя в подсолнухи, к соседу. Солдат решил, что старуха покушалась на его жизнь. Он избил ее и передал жандармам. Так она очутилась в этой колонне.

Унтер-офицер, сопровождающий колонну, увидев, что я разговариваю с женщинами, подошел к нам, прислушался и сказал:

— Семьдесят четыре года, а все еще не подохла.

— Так зачем ты ее держишь? Пусть катится.

— Тебе легко рассуждать. А у меня девять подохло по дороге, да и остальные вот-вот свалятся. Хоть бы половина до места дошла. Мне же нужно сдать их по счету.