Лев Троцкий. Революционер. 1879–1917 - Геогрий Чернявский

Находясь в Одесской тюрьме, Лев Бронштейн заводил всевозможные споры и дискуссии и с заключенными. Пользуясь тем, что здесь выдавали в достаточном количестве бумагу и карандаши, в письменной форме, через переписку, был даже проведен диспут о роли личности в истории. В другой раз возникли споры о сдельной и повременной заработной плате, причем Лев ратовал за научный хронометраж производственных процессов, то есть в зародыше формулировал некоторые идеи, позже вошедшие в знаменитую систему Тейлора, которую Ленин до 1917 г. клеймил как «научную систему выжимания пота», а после революции, наоборот, всячески ратовал за ее применение в Советской России.

Зив высказывал мнение, что к этому времени его товарищ по заключению фразеологию марксизма, «несомненно, усвоил в совершенстве и рассуждать о роли личности, о классовой борьбе, значении производительных сил и т. п. … мог, как самый заправский марксист и с присущим ему талантом. Но как только он пытался от усвоенной теории перейти к практике, к марксистскому творчеству, к применению материалистического понимания истории к живой жизни, он неизменно обнаруживал полное бессилие» [140] .

С подобным суждением согласиться трудно прежде всего потому, что марксистская теория была весьма абстрактной, что любой переход к практическим действиям на базе этой теории всегда приводил к тому или иному отступлению от нее, к возникновению самых разнообразных трактовок, к ожесточенным спорам, в ходе которых оппоненты не только привлекали вырванные из контекста цитаты из «основоположников», но и обливали друг друга ушатами грязи. Как раз в практических действиях Бронштейн был не менее силен и активен, чем в марксистской догматике. В то же время Троцкий явно сохранил эмоциональные связи с народническим течением, что проявлялось в подчеркивании им роли личностей в исторических изменениях, величия их героизма и самопожертвования. Лев оставался романтиком и нетерпеливым оптимистом. Эти черты намного больше соответствовали его ментальности, нежели сухие марксистские выкладки по поводу неуклонных закономерностей исторического процесса.

В тюремном заключении Бронштейн заинтересовался сущностью франкмасонства. Он прочитал много книг об этом оригинальном идейно-нравственном течении, по поводу которого распространялись и нагнетались всевозможные сплетни и слухи, вполне объяснимые, учитывая сохранение масонами различных тайных ритуалов и странных обычаев. Конспектируя книги о франкмасонстве, которые приносили ему родные, он сопровождал выписки собственными соображениями о масонах с точки зрения материалистического понимания истории. Резюме выводов, которые были им сделаны, в воспоминаниях передавалось так: «Идейный инвентарь переходит от поколения к поколению, несмотря на то что от бабушкиных подушек и одеял отдает кислым запахом. Даже вынужденные менять существо своих взглядов люди втискивают его чаще всего в старые формы» [141] .

Надо признать, что это был весьма примитивный взгляд на сущность течения, охватившего многие страны Европы и Америки, в котором принимали участие сотни уважаемых и просвещенных людей. Тем не менее Бронштейн написал целую книгу о масонстве, рукопись которой вначале кочевала из рук в руки родных и близких, а затем осела в архиве газеты «Искра», где в конце концов затерялась. «По-видимому, ее израсходовала на растопку печей или на другие надобности та швейцарская хозяйка, которой архив был сдан на хранение. Я не могу не послать упрека этой почтенной женщине», – писал Троцкий в мемуарах с немалым оттенком пренебрежения к тому печатному органу, в котором он начал свою публицистическую деятельность общероссийского масштаба, и с очевидным уважением к своему явно слабому труду [142] .

Объяснение потери рукописи было весьма сомнительным, имея в виду, как тщательно хранился искровский архив, через много лет оказавшийся в Москве [143] . Скорее всего, труд был сочтен не заслуживающим не только публикации, но и хранения.

В тюрьме Лев взял на себя организацию коллективной подготовки к допросам и суду. С этой целью он написал подробную записку с изложением версии, которой должны были придерживаться все обвиняемые по делу Николаевского союза. Написать он стремился так, чтобы, с одной стороны, дать представление о благородных замыслах арестованных, а с другой – попытаться свести к минимуму вину своих товарищей и свою собственную. Письмо, исполненное искрометного сарказма и злой сатиры, тайком передавалось из одной камеры в другую и обеспечило единство позиций.

Тем временем в тюрьму поступали вести с воли, которые жадно воспринимались арестованными социал-демократами. До них дошли сведения о состоявшемся в Минске в марте 1898 г. нелегальном I съезде Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), на котором присутствовало всего лишь девять человек, к тому же почти сразу арестованных. Реально социал-демократическую партию это собрание образовать не смогло, но съезд воспринимался как символ предстоявшего практического конструирования марксистской партии в России. Доходили сведения о студенческих демонстрациях и активизации либералов.

Политические заключенные искренне чувствовали себя интернационалистами, своеобразными космополитами, гражданами всего мира. Их волновали события не только на родине, но и далеко за ее пределами. Англо-бурскую войну они воспринимали как борьбу между крупным и мелким капиталом. Однажды в тюрьму проник слух, что во Франции произошел переворот, свергнута республика и восстановлена королевская власть: «Мы были охвачены чувством несмываемого позора. Жандармы бегали в беспокойстве по железным коридорам и лестницам, чтобы унять стуки и крики. Они думали, что нам снова дали несвежий обед. Нет, политический флигель тюрьмы бурно протестовал против реставрации монархии во Франции» [144] . До формирования концепции перманентной революции Троцкого оставалось еще несколько лет, но все эти накапливавшиеся юношеские впечатления, включая тюремные, являлись эмоциональным и умственным вкладом в копилку будущей системы политических взглядов.

Однажды у Льва в разгар диспута произошел странный приступ. Он потерял сознание, начались судороги. Правда, его легко привели в себя, и самочувствие почти сразу стало нормальным. Подобные случаи происходили и позже с разной степенью тяжести (обычно гораздо легче), чаще всего на публике. Известный социал-демократ Лев Григорьевич Дейч [145] высказал мнение, что у Троцкого произошел приступ эпилепсии [146] . Но Дейч не имел никакого отношения к медицине (у него было незаконченное высшее философское образование) и вряд ли мог в этом вопросе считаться авторитетом. Сам Троцкий и лечившие его после 1917 г. лучшие советские медики, судя по имеющимся материалам, никак не определяли характер заболевания. Один из кремлевских докторов Ф.А. Гетье [147] , с которым у семьи Троцкого установились доверительные отношения, полагал, что имела место особая форма малярии, которую Троцкий подхватил в тюрьме, но и он не был уверен в точности своего диагноза. Постепенно загадочная болезнь приобрела новые формы: резко повышалась температура, возникали желудочные расстройства, особенно в моменты наиболее интенсивного нервного напряжения [148] . Нередко Троцкий после такого приступа должен был несколько дней находиться в постели.

Современные медики полагают, что Троцкий, скорее всего, был подвержен вегетативно-сосудистым кризам, связанным с крайними перегрузками нервной системы.

Одно несомненно: приступы, которые с конца 90-х гг. происходили редко, но неожиданно, в немалой степени затрудняли весьма сложную, полную интриг и крайней неприязни, перераставшей в откровенную ненависть, политическую деятельность Троцкого.

10 октября 1899 г. в Одесском суде был вынесен сравнительно мягкий приговор по делу об участии в Южно-Русском рабочем союзе. Четверо главных обвиняемых (Бронштейн, Александра Соколовская и два ее брата) подлежали ссылке в Восточную Сибирь на четыре года. Остальные подсудимые отделались двухгодичной ссылкой или даже просто высылкой из Николаева под гласный надзор полиции. После этого приговоренные были отправлены в Москву, где еще в течение полугода ожидали этапа в пересыльной тюрьме. Именно здесь Лев впервые услышал имя Н. Ленина (так подписывались в то время публикации будущего большевистского вождя) и прочитал вышедшую незадолго до этого книгу Ленина «Развитие капитализма в России».

Судя по краткости и сухости, с которыми Троцкий сообщал об этом в своих мемуарах, книга особого впечатления на него не произвела [149] . Это был весьма скучный, полный заимствованных таблиц и статистических исчислений трактат, по существу дела повторявший многочисленные исследования о развитии товарно-денежных отношений в российском городе и российской деревне. Существенным отличием ленинского труда были едкие ремарки, порой сменявшиеся грубыми ругательствами.