Ставка на совесть - Юрий Пронякин

В сорок втором, осенью, батальон, командование которым только что принял капитан Шляхтин, проводил разведку боем. Готовились к делу тщательно, поэтому в успехе не сомневались. Однако батальон, продвинувшись метров на 700, под плотным огнем немцев залег и стал зарываться в землю. Не думая о смерти, Шляхтин сам ринулся вперед. Но порыв командира не дал желаемого: снова враг прижал бойцов к земле. Шляхтин был вне себя от гнева и бессилия. Правда, батальон свое дело сделал: вскрыл истинный передний край обороны противника, его систему огня, значительное число огневых точек. Но добиться можно было большего, если бы… Вот над этим «если бы» Шляхтину пришлось поломать голову.

— В чем причина вашего частичного неуспеха? — спросил Шляхтина командир дивизии тоном преподавателя академии, кем он и был до войны, а не грозного военачальника, каковым представлялся молодому комбату. Шляхтин был застигнут врасплох: сам он после боя дал вздрючку ротным, обозвал их трусами и считал, что поступил правильно; теперь подошла его очередь получить по заслугам, и он приготовился к этому. Но не получил. И вместо того чтобы обрадоваться и начать выкручиваться, как сделали бы на его месте иные, со свойственной ему прямотой, словно сам напрашивался на взыскание, признался:

— Не знаю, товарищ генерал.

— А вы подумайте. Командир должен уметь анализировать действия — и свои, и подчиненных, делать из них выводы. На будущее — воевать нам еще долго…

Вернувшись от командира дивизии, Шляхтин вместе со старшим адъютантом батальона, или начальником штаба, засел за разбор прошедшего боя. По карте они воссоздали всю обстановку. И тут комбату бросилось в глаза: в решающий момент схватки правофланговая рота оказалась позади основных сил. Она ввязалась в бой с мелкими подразделениями из боевого охранения противника, увлеклась этим боем и тем ослабила удар батальона. Выполняя указание комдива, Шляхтин доложил ему по телефону свои выводы. Генерал, выслушав объяснение Шляхтина, спокойно спросил:

— А что вы, как командир, предприняли для того, чтобы повлиять на ход боя?

Шляхтин опять был озадачен: своим вопросом комдив атаковал его с неожиданного направления и, будто не заметив замешательства молодого комбата, резюмировал:

— Вот вам вторая причина частичной неудачи батальона. — И, не меняя тона, закончил: — Я не наказываю вас: мне нравится ваша честность и прямота. Не глушите в себе эти ценные качества.

То был урок, который многому научил Ивана Прохоровича и запомнился ему на всю жизнь.

…Полковник Шляхтин напряженно искал обстоятельства, приведшие к ЧП в первом батальоне, и не обратил внимания на легкий скрип двери и шорох шагов сзади. Лишь когда на плечи ему легла мягкая пижамная куртка, он вздрогнул.

— Накройся, Ваня, простынешь, — заботливо сказала Екатерина Филипповна и села рядом. Вместе с теплотой, передавшейся от ее тела, к Шляхтину стали возвращаться самообладание и способность трезво мыслить. Он был признателен за это своей верной спутнице. В сорок первом она спасла ему жизнь, вынеся на себе из самого пекла под Смоленском. Потом, когда он вернулся из госпиталя, они встретились снова — санинструктор Катенька и командир роты Иван Шляхтин — и больше не расставались. С прежней семьей Иван Прохорович порвал. Хотел взять к себе сына, но мать не отдала. Тем не менее Шляхтин всегда заботился о своем первенце. Помогал ему и теперь, хотя тот уже перешагнул черту совершеннолетия (студент же — как не помогать!), хотя у самого Ивана Прохоровича рос второй сын и была другая жена. Он никогда не сожалел о том, что у него так сложилось, потому что женщины лучше Кати не встречал. Она была образцовой женой военного, непритязательной, безропотной, умеющей создавать уют почти из ничего, понимающей трудную службу мужа и всеми силами старающейся облегчить ее. Екатерина Филипповна и сейчас не докучала мужу расспросами. Она хорошо знала своего полковника: в такие трудные для него минуты самое лучшее — молчать. Сидеть рядом и молчать, пока он не успокоится и не заговорит сам, чтобы вслух разрешить сомнения. И Екатерина Филипповна терпеливо ждала, хотя ей очень хотелось узнать подробности случившегося, и с какой-то задумчивой нежностью гладила его неподвижную руку. А Шляхтин напряженно думал. Его память извлекла из прошлого и представила ему на суд устроенное в первом батальоне заседание партийного бюро, на котором обсуждали служебную деятельность офицера. Конечно, речь шла всего-навсего о лейтенанте Перначеве, о деловых качествах которого Шляхтин был невысокого мнения. Но не в этом суть. А в самом факте такого заседания. («Сегодня они обсуждают взводного, завтра — командира полка!») А когда Хабарову было сказано: плох Перначев — пишите представление, уволим, — так он на дыбы: зачем увольнять — молод, дескать, еще не нашел себя. «Вот и нашел, дождались…»

Вспомнилось и другое. Когда вышла Инструкция ЦК организациям КПСС в Советской Армии и Военно-Морском Флоте, Шляхтин не сразу уяснил себе, какие изменения несет она, поэтому с выводами не спешил, а тем более не спешил что-то ломать в работе. Зато в первом батальоне проявили удивительную прыть: не дождавшись указаний сверху, вокруг Инструкции по инициативе замполита «развернули работу». Созвали партийное собрание, и у Петелина с Самарцевым забило, как из фонтана: «Новое веяние…», «Живительный ветер…», «Смело вскрывать недостатки…» И все это при разлагающем попустительстве командира батальона, который нет чтобы поставить каждого на свое место и напомнить, кто в конце концов отвечает за батальон, — пошел у подчиненных на поводу и только поддакивал им.

В памяти всплыло и совещание, на котором Хабаров в присутствии младших по званию и должности вдруг замахнулся на начальника штаба полка: почему, дескать, по его распоряжению прервали в батальоне комсомольское собрание и отослали людей на хозработу?

А размагничивающая подчиненных затея Хабарова насчет рабочего дня офицера, высвобождения времени для книжек там, театров?..

Что это — завихрения молодости или продуманная линия? Показать себя «новатором»? А опыт и советы старших — ему плевать? И это на виду у всех! А солдат не дурак, он все видит и на ус мотает: почему одним такое сходит с рук, а от него требуют — слушайся и повинуйся? Иной еще и подумает: повиноваться ли? Где сомнения — железной дисциплины не жди. А без дисциплины нет армии…

Чем гуще наслаивались в сознании Шляхтина факты, тем отчетливее виделась ему первооснова происшествия в первом батальоне. И брошенное в ярости Хабарову: «Доигрались… Либералы!» — теперь уже представлялось Шляхтину единственно точным определением причины.

Иван Прохорович не раскаивался, что при всех сказал так.

— Такие дела, Катя… — Он глубоко вздохнул, помолчал и стал рассказывать, что произошло на полигоне.

2

Лейтенант Василий Перначев в нерешительности остановился перед палаткой, где жил с такими же, как сам, холостяками. Он вдруг почувствовал: ему боязно войти внутрь. Потому что после ужасного происшествия заснуть, конечно, он не сможет, хотя и чувствует себя так, словно его выжали, как портянку. В щегольски короткой гимнастерке, в фуражке с мятой тульей (Василий специально удалил оттуда металлический обручок) и маленьким, будто пришлепнутым ко лбу козырьком и в то же время в грубых, заляпанных грязью сапогах, Перначев имел нелепый и жалкий вид. И наверное, если бы взглянул на себя со стороны, то возненавидел бы этого лейтенанта за его — не к месту и не ко времени — пижонство. Но как он выглядел внешне, Перначев, к счастью, не знал. Ему и без того было очень тяжело.

Выйдя из оцепенения, он побрел по лагерной линейке, мимо темных пирамид палаток и дневальных, скучавших под грибами, пересек песчаную пустошь и оказался в роще. Спереди сквозь душную, влажную черноту зарослей пробивался дрожащий в дождевых каплях свет. Вышел к летнему кинотеатру и танцевальной площадке, сел на мокрую скамью под фонарем, уперся локтями в колени и ладонями закрыл лицо… Если бы он мог сейчас излить кому-то свою боль! Увы, рядом никого не было. Герман, Сергей и Михаил, товарищи по училищу, находились в соседних полках. Не идти же туда! Только дневнику можно было сейчас поверить без утайки горькие мысли и переживания. Василий носил его в полевой сумке и никому не показывал. Правда, один человек знал о дневнике. Шляхтин. Внезапно войдя в канцелярию роты, он застал Василия за записями. Лейтенант вскочил и машинально ладонью прикрыл дневник. Полковник заметил испуганный жест подчиненного, отстранил его руку, взял тетрадь и поинтересовался:

— Конспекты?

Но не успел Перначев сообразить, что ответить, как Шляхтин пророкотал:

— Да это дневник! Вот чем мои взводные занимаются в служебное время. Отсюда — неполадки в работе. Поди и про меня всякие басни сочиняешь?